Убю король и другие произведения
Шрифт:
Со своего благоухающего арфами престола властитель острова воздал хвалу удачному творению, и, покидая его земли, мы слышали летевшую нам вслед мелодию:
«Счастлив тот мудрец, что живет один на холме и пробуждается от звука кимвалов; храня покой и целомудрие, дает он обет никогда не открывать черни причину своей радости!»
XXIV
О герметическом мраке и короле, ожидавшем смерти
Рашильд
Переправившись через реку Океан, которую из-за бездвижности можно было принять за улицу или бульвар, мы оказались в царстве Киммерийцев и Герметического мрака — невероятно, сколь отличны друг от друга
Поверхность Океана там вылизывает отвратительная жаба, которая глотает опустившийся на волны диск — так блеклый рот луны ночами пожирает облака. Пред этой обжигающей облаткой она и преклоняет днесь колена, и пар выходит из ее ноздрей, и восстает столб пламени — то души смертных. Нечто подобное Платон назвал распределением судеб по сторонам от центра. Строение лягушки таково, что, падая ниц, она одновременно приседает, и, стало быть, ее глотательное ликование никак не задано в пространстве. Поскольку же процесс пищеварения расписан у амфибии буквально по часам, кишечник жабы даже не осознает, что сквозь него прошла звезда — да и усвоить жгучее светило он не в силах. Прокладывая свой извилистый путь по разноприродным потрохам земли, жаба выходит на поверхность с противоположной стороны и очищает организм от отравляющих его фекалий. Из этого наноса и рождается диавол Множественности.
В стране, где солнцу ведомы одни закаты, живет король, поставленный присматривать за этим выродком и живущий похожею судьбой; день изо дня он ожидает смерти, уверенный, что ночь однажды станет вечной, а потому без устали справляется о перистальтике солнцеглотательницы-жабы. Поскольку пристально следить за опростанием ее желудка и странствованиями полуденной звезды ему все недосуг, он обзавелся зеркалом, гнездящимся в его пупке и отражающим перемещения светила. Его единственным времяпрепровождением стала постройка карточного замка — к которому он, что ни утро, прилаживает новый этаж, — куда один раз в месяц съезжаются бесчинствовать властители заморских островов. Когда число надстроек в замке будет уже сложно сосчитать, светило неминуемо заденет их в своем полете, что приведет к поистине катастрофическим последствиям. Король, однако, благоразумно позаботился не возвышать его в касательной к земной орбите, и замок ширится по сторонам пропорционально своей высоте.
Уже смеркалось, когда Горбозад втянул челн на берег, и потому король, согласно упомянутой привычке, дожидался гибели, а жаба широко зевала. Траурный креп затягивал весь замок, неподалеку были заготовлены шезлонги для отходящих в мир иной и нежные отвары, дабы смягчить предсмертные страдания. Поскольку Горбозад считал себя не чуждым чувству долга — хотя не признавал того открыто с бездумной говорливостью, — он облачился в черные одежды и увенчал свой череп (формою напоминавший неисправный перегонный куб) бельгийской шляпой: ее сияющие переливы длиной своей волны вторили муару павианьего наряда, а внешний вид, казалось, олицетворял одно из полушарий царства мертвых.
Ночь быстро щелкнула костяшками счетов-часов, и было решено зажечь светильники.
Внезапно ободочная кишка лягушки исторгла длинное тягучее мычание, и плохо переваренный огненный шар продолжил свой обычный путь к горе дьявола Множеств.
Как по команде, угольная драпировка обернулась радостным багрянцем, и вот мы уже смаковали приворотное зелье при помощи соломин; когда же на блестящих подлокотниках шезлонгов расположились миниатюрные красотки, наш Горбозад решил, что настало время чувственных наслаждений:
— А-га! — подытожил он свои размышления, но увидал, что мы разгадали ход его мысли, а главное — с удивлением обнаружил, как его простецкая бельгийская шапчонка покатилась по ковру с неумолчным грохотом ежа из кованого железа.
Книга четвертая
ВАКХАНАЛИЯ МОЗГА
XXV
О земном отливе и лживом водяном епископе
Поло Валери
Фаустролль решил тронуться в путь, покуда ночь еще простиралась, точно папская мантия, над четырьмя кардинальными странами света. Когда же я спросил его, отчего не скоротать за выпивкою время до следующего появления солнца из жабьего сфинктера, он поднялся в челн, забросил ноги на затылок Горбозаду и сосредоточенно уставился прямо по курсу.
Затем он признался мне, что не хотел бы быть застигнутым отливом, неотвратимо надвигавшимся по мере окончания сизигии. При этих словах мне стало как-то не по себе, поскольку до сих пор мы путешествовали вдали от воды, между иссушенных домов, а в тот момент и вовсе огибали пыльную брусчатку старой площади. Стало быть, речь шла о земном отливе, и я было решил, что доктор пьян — или же я терял рассудок, — ведь это значило, что почва ринется к надиру и, как в кошмарном сне, низ будет постоянно ускользать из-под наших ног. Теперь я знаю, что наряду с током жидкостей, а также сменой систол и диастол, гоняющих по ее жилам кровь, земля время от времени напрягает свои межреберные мышцы и дышит сообразно ритму лунных фаз; однако амплитуда этого дыхания, как правило, невелика, и люди эти колебания не замечают.
Фаустролль измерил звездное склонение — светящийся небесный холст в проеме узенького переулка способствовал подобным наблюдениям — и обратил мое внимание на то, что из-за перепада уровней в связи с отливом длина земных лучей убавилась на 1,4 x 10– 6 сантиметров; отдав команду бросить якорь, он объявил, что среди всех причин, способных положить конец нашим скитаниям, его Учения достойно лишь истончение почвенных покровов и близость раскаленного ядра Земли.
Поскольку время близилось к полудню — а узость улочки, сравнимой с внутренностями постящегося, не позволяла видеть номера домов иначе, как под отвесными лучами солнца, — то мы устроили привал рядом с четыре тысячи четвертым зданием по улице Венеции. Снедаемый желанием укрыть челн в каком-нибудь подвале, Фаустролль метался между цокольными этажами, приоткрывавшими нам свой утоптанный земляной пол сквозь двери, которые шириной превосходили проем между домами, но явно уступали разверстому желанию томившихся на одинаковых кроватях дам — я же, заранее предупрежденный доктором, ничуть не удивился появленью на пороге самой низкой и разбитой конуры морского человека, упомянутого среди «Монстров» Альдровандуса (13-я книга); однако обликом своим он походил не столько на епископа, сколько на тех бедняг, которых, как гласит все та же книга, выуживали в водах Речи Посполитой.
Его тиара была вся покрыта чешуей, а посох — узловатыми наростами, точно изогнутое щупальце спрута. Переливавшаяся поднятыми из пучин каменьями фелонь епископа, к которой я почтенно прикасался, легко вздымалась при ходьбе как спереди, так и сзади, однако вследствие стыдливой цепкости епископского эпидерма ни разу не взлетела выше подколенной впадины.
Водяной епископ Враль склонился перед доктором, а Горбозаду абсолютно безвозмездно отвесил под ухо лиловую сливу синяка; забив челн под сводчатую крышу дома и притворив болтавшиеся створки двери, он рекомендовал меня своей дочери Нездешнице и сыновьям, Баклаге и Бочонку, после чего осведомился, не угодно ли нам будет по махонькой.