Учебник выживания для неприспособленных
Шрифт:
Это впечатляло, причиндал Белого был размером с бутылку «Дрефта», это, если кто не знает, средство для мытья посуды.
Ей захотелось у него отсосать, и она отсосала.
Белый блаженно вздохнул, и она подумала, что, наверно, сосать у нее получается хорошо.
Она это обожала.
Она ненавидела это обожать.
Как «Лигомм Тач Оптимум», она больше не знала, кто она.
Они добрались до места в ночи, расцвеченной неоновыми огнями и похожей от этого на видеоигру первых поколений. Провели несколько часов в отеле «Формула-1», где Бланш обычно останавливалась, когда ее вызывали к братьям Эйхман. В номере стояла стужа от кондиционера,
Дорога вымотала Жан-Жана, и он нырнул в кровать, под холодные, жесткие простыни. Вскоре Бланш, ласковая и теплая, как Гольфстрим, легла к нему под бочок.
Утром, когда он пробудился от сна без сновидений, она сидела на краю кровати, причесанная, в строгом костюме, которого он раньше на ней не видел, и перечитывала записи от руки, теснящиеся круглые буковки.
— У меня встреча с братьями Эйхман через час. Хочу быть во всеоружии, если они будут задавать вопросы.
— Хочешь, я провожу тебя туда?
— Да. Конечно. Но боюсь, ты заскучаешь, это вряд ли будет интересно.
— Наоборот. Увидеть офис братьев Эйхман, пусть даже только приемную, это все равно что заглянуть на Олимп!
Бланш улыбнулась.
— Это будет мало похоже на Олимп.
Они снова сели в машину. Бланш выглядела напряженной и сосредоточенной, и Жан-Жан, чтобы не отвлекать ее, загляделся на пейзаж, в котором, однако, не было ничего необычного: голые бетонные фасады стареньких жилых домов, приземистые здания, напоминающие коренастых тяжелоатлетов. Движение становилось все оживленнее, машины еле тащились в розовом утреннем свете. За опущенными стеклами Жан-Жан различал водителей и пассажиров, коротко стриженных мужчин, кое-как одетых женщин. Наверно, большинство ехали на работу в торговые центры или товарные склады, которые он видел вчера на пути сюда. Их обогнал шкальный автобус, он мельком увидел смеющиеся лица, играющих детей, маленькую девочку с почти белыми волосами, ковыряющую в носу, толстого мальчика с застывшим взглядом.
Жан-Жану пришло на ум выражение «человеческий материал», и его захлестнула неудержимая волна грусти.
Наконец Бланш остановилась.
— Это здесь? — немного удивился он.
— Да. Именно здесь. Ты разочарован?
— Нет. Но я такого не ожидал.
Бланш указывала ему на одно из небольших зданий, каких он видел множество по дороге. Унылое здание, единственной роскошной деталью которого была медная дощечка с надписью, сообщающей о присутствии дантиста.
— Как ты знаешь, братья Эйхман не любят лишних расходов. Здесь они родились, здесь живут и не видят никаких причин переезжать.
— А офис… все это?..
— Дело у них большое, но
Бланш нажала на серебристую кнопку, рядом с которой было написано T und K Eichmann. Дверь издала электрическое жужжание. Им открыли.
Они вошли в крошечный холл, где витал стойкий запах жавелевой воды. Часть коридора загромождали детские велосипеды из разноцветного пластика. На батарее лежала целая кипа рекламных буклетов.
— Нам на четвертый этаж, — сказала Бланш.
Лестница оказалась узкая, деревянные ступеньки, отчаянно скрипевшие под ногами, были когда-то, в незапамятные, должно быть, времена, покрыты небесно-голубым линолеумом. На четвертом этаже Бланш постучала в дверь, которая почти тотчас открылась. В проеме стоял сурового вида старик.
— Здравствуй, Бланш, заходи, — сказал он по-французски.
— Я пришла с другом, — Бланш показала на Жан-Жана, державшегося позади.
Старик протянул ему руку и представился:
— Тео Эйхман.
Жан-Жана удивило, какая мягкая у него кожа, можно было подумать, что много лет руки служили ему только для того, чтобы гладить кошек.
Они вошли. Квартирка была маленькая, немного допотопной мебели там и сям: коричневый стол с блестящей в солнечном луче пластиковой столешницей, почти пустой буфет. В приоткрытую дверь Жан-Жан увидел маленькую кухоньку, обставленную из «Икеи», в мойке из нержавейки скромная посуда, казалось, ждала добрых рук.
В почти по-монашески простой гостиной сидел в кресле, обитом искусственной кожей цвета красного дерева, второй старик, явно поджидая их.
— Карл, Бланш привела друга!
Карл Эйхман встал, вежливо поздоровался с Жан-Жаном, вышел в кухню и вернулся с металлическим кофейником и разномастными чашками.
Все сели.
— Мы знаем, что в этом нет твоей вины… — начал Тео Эйхман. — Знаем, как это бывает.
— Да, знаем… Всякое случается. Иногда события выходят из-под контроля, и никто ничего не может поделать, — добавил Карл.
Жан-Жан завороженно смотрел на них: в этих стариках не было абсолютно ничего особенного. Два немца в годах, с тонкой морщинистой кожей, обширными лысинами и белоснежными волосами, которые, казалось, грустили, что занимают так мало места сзади и по бокам. Таких стариков миллионы — с той лишь разницей, что эти правили миром. Удивительно было то, что власть их не изменила, Жан-Жан едва уловил легкий блеск уверенности в глазах Карла, как и в глазах Тео. И то сказать, войти в десятку мировых состояний по списку «Форбс» — это не могло не придать уверенности.
— Ладно, но нам надо все обсудить, это ты знаешь… — сказал Тео.
— Знаю, — кивнула Бланш и изящно выпятила губки, коснувшись ими обжигающе горячего кофе. Жан-Жану отчаянно захотелось ее поцеловать.
— Итак, мы обсудим твое увольнение и возложим на тебя всю ответственность за события. Клиентура не должна ассоциировать случившееся с нашими магазинами, а коль скоро ей надо с чем-то его ассоциировать, это будешь ты. Наше хорошее к тебе отношение не изменится, мы надеемся, что ты это знаешь.
— Знаю.
Карл и Тео кивнули. Им обоим явно было искренне жаль Бланш.
— В ближайшие дни появятся статьи об этом в печатной прессе, речь пойдет о твоей ответственности, о твоей плохой подготовке. Об этом же скажут и на телевидении, и в этом направлении будут ориентированы комментарии в социальных сетях, для этого у нас есть специальная команда, — сказал Карл.
— И она дорого стоит! — добавил Тео.
— Мне очень жаль, — вздохнула Бланш.
Тео вяло отмахнулся, давая понять, что ничего страшного. На Жан-Жана нахлынула волна гнева, все это вдруг показалось ему глубоко несправедливым.