Учебник выживания для неприспособленных
Шрифт:
— Хорошо, мы это сделаем.
Марианна почувствовала, что произошло нечто странное. Нечто совершенно неожиданное: структура власти изменилась.
Появился новый лидер.
То, что безуспешно пытался сделать Серый, Черному удалось.
Марианна понятия не имела, как такое могло случиться.
Она задумалась, изменит ли это что-нибудь для нее, но быстро пришла к выводу, что это маловероятно: Черный не походил на самца, для которого представляли бы интерес секс или любовь.
Черного интересовал только мир, который рисовало ему его безумие.
В
С другой стороны, если ей не удастся убедить Белого бросить братьев, она будет вынуждена последовать за ними.
Идти на попятный слишком поздно.
Еще не открыв глаза, Жан-Жан понял, где находится.
Запах капусты, смешанный с запахом дезинфекции, проникающий сквозь веки голубоватый свет, прикосновение шершавой простыни, которую, должно быть, стирали жавелевой водой и кипятили бессчетное количество раз, урчание допотопного кондиционера, гонявшего миллиарды мерзких микробов: он был в больнице.
Жан-Жан напрягся.
Он ненавидел больницы. В больницах ему всегда было не по себе, он вспоминал отрочество и первые признаки болезни матери. Вспоминал несколько дней, которые она провела на обследовании, без всякого результата. В эти дни он навещал ее с отцом, который, едва переступив порог больничного холла, сильнее сутулился.
А больше всего Жан-Жан ненавидел больных — такие находились всегда, оставлявших дверь палаты приоткрытой. По дороге в палату, где лежала мать, он мельком видел за этими приоткрытыми дверями куски старой плоти, дряблые тела, живые скелеты, тощие руки, тянувшиеся к подносам с кошмарной едой. Жан-Жан никогда не понимал, почему никому не приходит в голову закрыть эти двери раз и навсегда.
И главное — со смертью матери, которая пришла так же неотвратимо, как дождливый сезон, и почти не вызвала интереса врачей, Жан-Жан уверился, что от больниц нет никакого толку. Они могут разве что немного оттянуть момент смерти, но смерть все равно приходит. Больница в конечном счете — это просто убогое место, где страдают, и еще более убогое место, где умирают.
Жан-Жан открыл глаза. Он действительно был в больничной палате: белесые стены, желтоватые занавески, выбранные за качество текстиля, который легко отстирывается, маленький телевизор под потолком, наклоненный под странным углом, словно распятый на металлическом кронштейне.
Физически он ничего не чувствовал, ну, почти.
Только небольшую тяжесть в ногах, напряжение на уровне живота…
Он задумался о своем состоянии: может быть, он никогда больше не сможет ходить. Возможно, что-то сломано в позвоночнике. Он быстро представил, как придется устраивать дальнейшую жизнь: придется сделать дома ремонт, возможно, нанять кого-то ухаживать за ним, он где-то читал, что теперь дрессируют обезьянок, чтобы те помогали паралитикам в повседневной жизни. Обезьян он не любил. Особенно маленьких, которые наверняка кусаются направо и налево. А может быть, задет живот. Тогда придется носить искусственный анус, как тот Папа, в которого
Какое-то бормотание заставило его повернуть голову.
Он был в палате не один.
Параллельно его койке стояла еще одна, на которой кто-то лежал.
Он не решался двигаться, одновременно боясь, что не получится (и тогда подтвердится паралич, которого он так страшился), и что будет больно, что откроется плохо затянувшаяся рана, отключится аппарат, поддерживающий в нем жизнь, оторвется искусственный анус.
Он даже вообразить боялся, каковы могут быть последствия отрыва искусственного ануса.
С тысячей предосторожностей он все же привстал на локте.
Этого было недостаточно для хорошего вида на соседнюю койку, но хватило, чтобы угадать вырисовывающийся под простыней силуэт. Виден был только затылок: затылок со следами от прыщей.
Затылок, выбритый машинкой.
Затылок директора по кадрам.
Человек под простыней снова что-то пробормотал, очень тихо, мелодично и одновременно тоскливо.
Жан-Жан не знал, надо ли вступить в разговор.
— Извините? — сказал он. — Как вы?
Молчание было ему ответом. Он подумал, что сосед, должно быть, спит или без сознания.
И вдруг человек на койке закричал.
Душераздирающим криком.
Крик был странный, высокий, пронзительный, не вполне человеческий.
Такой крик мог бы издать в отчаянии и ужасе пойманный в капкан зверек.
Жан-Жан вздрогнул.
И, вздрогнув, сказал себе, что, кажется, все-таки не парализован.
И снова воцарилась тишина.
Страшная тишина после крика.
Жан-Жана прошиб пот: он хотел знать, который сейчас час, он хотел знать, что произошло в этом окаянном гипермаркете, он хотел знать, придет ли хоть кто-нибудь.
При мысли, что придется провести еще много часов на этой койке, наедине со всеми этими вопросами, мало-помалу превращавшимися в глубинный ужас, он чуть не заплакал.
Дверь открылась. Вошла усталая медсестра с мрачным лицом и бросила мрачный взгляд на директора по кадрам. Она посмотрела на часы, что-то сделала с капельницей, подвешенной, как свиной пузырь, на металлической стойке, что-то записала и пошла к двери.
— Извините! — сказал Жан-Жан.
Медсестра остановилась.
— Вы проснулись?
— Да…
— Вы в больнице. Вас ранило в бедро, вы потеряли довольно много крови, вам сделали переливание и зашили артерию. Вам придется полежать здесь несколько дней. Я принесу вам бумаги для социального страхования, заполните. У вас есть страховка?
— Я не парализован?
— Нет.
Директор по кадрам снова застонал.
— А он? — спросил Жан-Жан.
— Ему раздавило ноги. Там стиральные машины по акции поставили в два ряда, один на другой. Был взрыв, одна машина упала. Прямо ему на ноги. «Миеле Дуостар». Сто десять кило немецкой стали.