Ученик чародея (Часть 1-6)
Шрифт:
– Вы сегодня поедете со мной в "Саркана Звайгзне?" - спросила она.
– Смотрите, как она спешит!
– натянуто улыбаясь, ответил он, стараясь придать голосу всю вкрадчивость, какую только мог разыграть.
– Раз уж вы уделили столько внимания моей скромной особе, позвольте и мне... стать вашим кавалером или лучше сказать: вашим старым дядюшкой.
– Ну, ну, какой же вы старый!?
– рассмеялась она.
– Давайте сегодня отдохнем, хорошенько отдохнем, а завтра поедем в "Саркана Звайгзне". Не спеша оглядим все, что вас интересует. А вы тут предупредите, чтобы вас не ждали, посидим в "Звайгзне" и два дня и три сколько нужно.
– План действий уже смутно вырисовывался в его мозгу. Он думал, что надо сделать так, чтобы она поменьше мозолила глаза в Алуксне. И никто не должен видеть их вместе. Поэтому он прежде всего употребил все подходящие доводы для того, чтобы уговорить ее не ходить сегодня в райком комсомола, куда она собиралась, а отправиться
23. АНТОН СТРОД И ЛАЙМА ЗВЕДРИС
Через час, сидя в столовой над двойной порцией лукового клопса, Квэп продолжал размышлять о том, как очистить оставленный позади себя фарватер от собственных следов и опасных свидетелей. Мысли одна другой безотрадней лезли в голову. Стопка водки и бутылка пива, которыми он надеялся подбодрить свое воображение, не помогли. Ничего хорошего не было в том, что ему приходится уже вторично менять фамилию и непрестанно кочевать с места на место. Теперь он сидел на должности, предоставленной по протекции Мутного. Правила конспирации требовали закрепления на месте, врастания в местную среду и скромного, незаметного существования. А у него это не выходило. Чего уж скромнее места технорука на ферме, в глухом районе; чего незаметнее работы в какой-то артели по ремонту сельскохозяйственного инвентаря?! Возня с ломаными колхозными весами, сепараторами и костодробилками - это ли не маскировка? А между тем все, казалось, работало против него: и то, что сначала на ферме он сидел на одном месте, зарывшись в захолустье; и то, что теперь он постоянно находился в движении, не торчал на глазах одних и тех же людей. Неужели же были верны его давнишние мысли об обреченности тех, кого посылали в Советский Союз? Неужели он напрасно вообразил, будто этой обреченности подвержены только снаряжаемые им люди, но она должна миновать его самого? С какой радостью, с каким облегчением он отправился бы в обратный путь. Теперь убогое пристанище возле лагеря "17" казалось ему раем и покорная Магда - феей, на груди которой он мог бы найти покой. Зачем он здесь? Ведь дело же сделано - Круминьш наказан при обстоятельствах, предусмотренных планом: "арест советскими властями и самоубийство". Так что же его держат здесь, почему не дают разрешения вернуться? Или Шилде воображает, будто у Квэпа две головы: когда снимут одну, он сможет действовать со второй? Нет, уж кто-кто, а он-то знает, что на месте снятой головы новая не вырастает! Прав, сто раз прав был он, увиливая от таких поручений и подсовывая вместо себя других! Правда, на этот раз нельзя было ускользнуть, не ставя креста на всей своей карьере. Круминьш и Силс подвели его. Но, может быть, умнее было пожертвовать карьерой в Центральном совете, чем рисковать собственной башкой?.. В конце концов все уладилось бы. Черт же его дернул согласиться на это поручение! Как будто он по опыту всех тех, кого сам посылал сюда, не видел, что дело почти безнадежно. Прежде он сам втирал очки Шилде, будто посылаемые в СССР с диверсионными заданиями люди находят тут приют у сочувствующих и сотрудничают с несуществующими антисоветскими элементами. А теперь, вероятно, Шилде тоже уверяет Легздиня в том, что он, Квэп, может работать, опираясь на помощь духовенства или жалких ошметков разгромленной советскими органами контрреволюции. А на самом деле? Несколько жалких монашков, дрожащих за свою шкуру и только мечтающих, как бы отделаться от незваного гостя. А уж "подполье"! Противно вспомнить этих слюнявых старцев, которых тошнит от страха, как только называешь им цель своего появления! Право, даже смешно, что прежде он сам мог выдавать эту оперетку за серьезную угрозу Советской власти в Латвии! Глупо, право глупо! Впрочем, не столь глупо, сколь страшно. Ей-ей, он чувствует, как шершавая пенька колет ему шею...
Он провел рукою под воротником рубашки и расстегнул пуговицу. Просто огнем горит шея! Казалось, даже официантка в столовой - девушка, замученная беготней между столиками и не имевшая времени даже посмотреть на посетителя, - и та глядит на него подозрительно, словно он уже сидит с веревкой на шее...
Он положил деньги на стол и, не ожидая сдачи, вышел из столовой. Прохладный вечерний воздух несколько освежил его, и окружающее перестало представляться в таком безвыходном виде. Он миновал главную улицу, чтобы не попадаться на глаза лишним людям. К старой, заброшенной каланче по какому-то поводу собралась небольшая толпа. Опасливо обошел и каланчу. Подумав, заглянул в парикмахерскую в том же доме, что гостиница. Пусть там его увидят. Хотя у него до сих пор не было вполне точного плана действий, но почти инстинктивно хотелось, чтобы думали, будто он идет к себе в номер. Он сказал парикмахерше, подстригавшей ему бороду, что неважно себя чувствует и сейчас же ляжет в постель. Уже так и сделал было, когда вспомнил, что на нем чужие башмаки - да, да, старые башмаки совсем не известного ему человека, полученные у сапожника на тот день, пока мастер починит его сапоги. И что это ему пришла блажь именно в Алуксне снести их сапожнику?! Подумайте, какой принц - сбились каблуки! И как это в жизни бывает: один пустяк цепляется за другой, а в конце концов выходит неприятность.
Как же это он все-таки забыл зайти к сапожнику?! Взглянул на часы и, вместо того чтобы подняться в гостиницу и полчасика полежать, чтобы переварить клопсы, зашагал к сапожнику. Но напрасно он стучал в запертую дверь - мастерская была пуста. Обошел домик со всех сторон и не нашел никаких признаков жилья. Дети на дворе объяснили, что сапожник живет на другом конце города, но его точного адреса никто здесь не знает. Это было неожиданное затруднение. Оно могло задержать в Алуксне дольше, чем нужно.
Стоя перед окном своего номера, он машинально рассматривал книги в витрине лавки напротив. Мысли текли сами по себе. Но вот в лавке погас свет, и продавщица вышла, повесив на дверь замок. Это значило, что приближалось время, назначенное Квэпом девушке для прогулки. По мере того как он думал, план действий оформлялся в уме все ясней. Теперь уже он точно знал, зачем зашел в контору гостиницы и зачем сказал, будто ложится спать. Знал, что будет делать дальше.
– Запишите для ночной дежурной: разбудить меня в шесть утра, - сказал он горничной и, вернувшись в номер, с шумом сбросил башмаки.
– Ах, черт возьми! Как же быть - чужие башмаки?
– Он поднял их - один за другим - и внимательно осмотрел. На подошвах были дырки, и каблуки сильно сношены. Но делать нечего - придется, может быть, оставить владельцу этой рвани свои сапоги... Ну, а то, что лапа у владельца этих опорок на добрый дюйм шире оставляемых ему сапог Квэпа? Это уже не его забота!
Квэп нарочно опустился на кровать так, чтобы зазвенели пружины. Полежав, осторожно поднялся, неслышно оделся и выглянул в коридор. На цыпочках вошел в комнату девицы из Краславы. Стараясь говорить так, чтобы его слышала только она, попросил ее пойти к озеру, взять лодку и переехать на остров, а он тем временем забежит купить лимонаду и печенья и придет на остров по мостику. Пусть она ждет его по ту сторону острова, у берега, за лужком, что тянется под разрушенной стеною замка.
Девушка слушала его удивленно.
– Мы будем кататься?
– спросила она.
– Разве не поздно?
Он усмехнулся:
– Я не из тех старичков, которые воображают, будто их общество интересно молодым девицам. Не о катанье я подумал, а о том, что по ту сторону острова есть интересная мыза. Мы успеем еще сегодня кое-что посмотреть. Как раз удобно, когда перерабатывают вечерний удой. Не придется завтра отвлекаться, и с утра - прямо в "Саркана Звайгзне".
По-видимому, ради того, чтобы увидеть что-нибудь новое, юная бригадирша была готова ехать куда и когда угодно. Она тут же стала собираться.
Из окна своей комнаты Квэп наблюдал, как девушка вышла из гостиницы и потихоньку, не попадаясь никому на глаза, вышел за нею. Издали он следил, как она шла парком. Мысленно выругал ее за то, что задержалась в беседке.
Она сидела в задумчивости и с застывшей на лице улыбкой смотрела на озеро. Вода просвечивала сквозь редеющие кроны деревьев. Осинки уже опадали. Побурели дубы. Их листья - большие, плотные, словно отштампованные из лакированной кожи, - почти не пропускали в беседку света. Но на дорожках парка было еще достаточно светло, и несколько мальчуганов с шуршаньем ворошили палый лист в поисках желудей.
Квэп с досадой смотрел на девушку: она напрасно теряла время. Из-за нее он рисковал попасть на глаза этим глупым искателям желудей. А план, еще час тому назад совсем смутный, теперь окончательно созрел в его голове: если никто не будет знать об их встрече за островом, он сегодня же отделается от девицы.
Наконец, девушка поднялась и, перепрыгивая через лужицы, побежала к берегу. Квэп видел, как она взяла лодку и сильными взмахами весел погнала ее по озеру. Тогда он быстрыми шагами направился к пешеходному мостику, ведущему на остров. Пришлось несколько раз остановиться, чтобы дать передышку сердцу, пока взбирался на холм. Квэп даже присел на несколько минут под развалинами крепостной стены, чтобы успокоиться и оглядеться. Внизу и вправо осталась певческая трибуна и скамьи для слушателей. Сзади высилась серая груда рассыпающейся башенной кладки. Впереди расстилался луг, за ним - вода.
Из-за поворота показалась лодка. Квэп спустился с холма, оскользаясь на глинистой тропке, и помахал. Девушка повернула лодку и подвела ее к берегу так, чтобы Квэпу было удобно сесть.
Осталось полчаса до полуночи - в полночь дверь гостиницы запирается, когда Квэп, держа в руках обувь, пробрался в свой номер. Задернув штору, он внимательно под самой лампой рассмотрел бумаги девушки: командировочное удостоверение, комсомольский билет и письмо. Только теперь узнал, что ее звали Лайма Зведрис. Это же имя было написано и на конверте, в котором лежало письмо. В верхнем углу листка было пером нарисовано сердце, пронзенное стрелой. Квэп не стал читать письма. Оно было ему неинтересно. Сложил все вместе и разорвал как мог мелко. Взяв мыло и полотенце, пересек коридор и, побыв для виду несколько минут в уборной, дважды спустил воду.