Ученик философа
Шрифт:
Уильям сел, чувствуя, что сердце все еще колотится. Он склонил голову и сложил трясущиеся руки. Он спрашивал себя: что это за высокопарный стих на меня нашел, откуда это во мне? Потом его пронзило воспоминание о словах врача, и он задрожал от слабости и страха.
Тишина длилась, звеня эхом слов Уильяма, и каждый из собравшихся пообещал себе что-нибудь исправить в своей жизни. «Какая же я скотина, — думал Брайан, — а ведь мне так повезло, у меня такая милая, хорошая жена, такой замечательный сын, и надо обязательно сходить навестить Алекс, как можно скорее, и, черт побери, перестать ненавидеть все и вся». «Милый, милый Уильям, — думала Габриель, — как же я его люблю, да, мне хватит уже быть такой чувствительной дурой, и нельзя больше думать злобных гадостей про Стеллу, и нужно по-другому думать о Джордже, но как?» «Надо перестать воображать всякие странные вещи про Руфуса, — думал Адам, — и еще надо быть добрей к отцу, разговаривать с ним и не дразнить его». «Надо все честно сказать
«Кресло — важный элемент картины», — часто говорила Алекс. Сейчас она пыталась воплотить этот принцип в обстановке Слиппер-хауса. Она принесла бамбуковое кресло с розорой подушечкой и поставила его напротив эстампа восемнадцатого века, изображавшего купальню того же периода — сооружение дивной красоты, снесенное для постройки Института. Вышло хорошо. Был воскресный вечер. Колокола Святого Олафа, отчетливо слышные в сырую погоду при западном ветре, украшали расплывчатые, мягкие сгущающиеся сумерки. В Слиппер-хаусе горели все лампы, работало отопление, ставни были закрыты. У каждого окна изнутри были ставни, все расписанные молодым художником Недом Ларкином, которого открыл Джеффри Стиллоуэн. Самая грандиозная сцена, запечатлевшая всю семью в саду Белмонта, украшала гостиную первого этажа, но окна в мир фантазий мистера Ларкина открывались во всех комнатах. В большой спальне, где сейчас стояла Алекс, на ставнях над приоконным диванчиком серебряный дирижабль пересекал синее небо, а снизу, с земли, на него глядел пес, черно-белый терьер, Алекс его смутно помнила, но кличку забыла. Ставни и занавески на втором этаже давно никто не трогал, оказалось, что в них полно пыли, моли и пауков. С помощью Руби Алекс вычистила весь дом как следует и теперь могла наслаждаться им единолично. Работать молча в компании Руби было тяжело. Как непринужденно мать Алекс болтала бы все время, ободряя служанку, поощряя ее.
Алекс глянула на кровать — простую, крепкую, односпальную, с красивыми столбиками по углам, с навершиями-шарами из полированного орехового дерева с заметной текстурой. Отличная вещь, антикварная, современница дома. В центре изголовья был вырезан овальный узор, изображавший то ли семечко, то ли галактику. Резьба эта еще в детстве завораживала Алекс. Тут будет спать Джон Роберт Розанов. В соседней комнатке, в простом платяном шкафу из такого же темного ореха он будет хранить свою одежду. В студии на первом этаже, а может, во второй спальне, которую Алекс обставила как рабочий кабинет, со столом светлого дуба и лампой с абажуром-витражом, он будет писать свою великую книгу. Вечерами, утомившись, он будет беседовать с Алекс, сперва о былых временах, потом о другом. Дальше этого Алекс не позволяла себе забегать мыслями (во всяком случае, не задумывалась об этом всерьез). И действительно, многое было неясно. Кухня была вычищена и укомплектована, но кто же будет готовить? Руби и Алекс работали не покладая рук. Кое-какую мебель принесли из Белмонта, но дом все еще был пустоват, просторен, довольно бесцветен и в целом имел провинциальный вид, который ему почему-то шел. В нем никогда не жили по-настоящему. Он был местом летних вечеринок, многолюдных сборищ Стиллоуэнов, которые давно рассеялись и исчезли. Да ночевал ли ее отец хоть раз после смерти матери в этой комнате с серебряным дирижаблем, собачкой, другой женщиной? Алекс не верилось. Этот дом, который эннистонцы считали странным двусмысленным местом, был как-то невинен, незапятнан, свеж, как златовласый брат Алекс, погибший на войне, разорванный на куски снарядом возле Монте-Кассино. Алекс видела аккуратное, чистенькое белое надгробьице среди сотен таких же на живописном
Алекс тихо сошла по скользким узким деревянным ступенькам, вошла в студию и встала рядом со своим детским портретом на ставне, где она стояла с букетиком. Пахло древесным дымом от огня, который она ради эксперимента развела в большом открытом очаге на кухне. Алекс принесла из Белмонта овальный складной стол на случай, если Джон Роберт захочет работать внизу. На прекрасном паркетном полу, по которому сейчас тихо скользили тапочки Алекс, были там и сям разбросаны ковры, персидские, с геометрическим узором, из Белмонта, и занятные шерстяные, и тряпочные, купленные матерью Алекс по настоянию архитектора специально для Слиппер-хауса. На стенах, покрашенных в лазурный цвет, висели ксилографии с извилистыми ивами. Стояла насыщенная тишина, за пределами которой проехала машина — по дороге за садом, где прошли отец Бернард и Джон Роберт, направляясь к общинному лугу. Алекс украдкой глянула сбоку на свое отражение в хрустальном зеркале с фонтаном. Она чувствовала себя вне возраста, юной и упругой, готовой сотворить мир заново.
Тут совсем рядом с домом резко, хрипло, словно от боли, излаяла лиса, рывком отворилась передняя дверь, и кто-то вошел. Алекс прижала руку к груди. Это оказалась Руби. Она заглянула в открытую дверь гостиной, увидела Алекс и быстро пошла к ней, выставив вперед руку. Алекс вздрогнула и отступила, затем приняла письмо, которое протягивала ей Руби. На миг Алекс показалось, что старая служанка хочет ее ударить. Впечатление было так сильно, что она не в силах была произнести изгоняющее «спасибо». Она промолчала. Высокая смуглая старуха посмотрела на нее, затем повернулась и вышла. Она не разулась у входа. Алекс, уже узнавая почерк Джона Роберта, села на диванчике под окном, у раскрашенной ставни. Письмо явно пришло не почтой, его кто-то принес. Алекс разорвала конверт.
Дорогая миссис Маккефри!
Я получил письмо с подробностями от мистера Осмора и согласен с предложенными мне условиями аренды Слиппер-хауса. Я буду оплачивать аренду поквартально, платежным поручением через банк, согласно предложенным условиям. Возможно, мне следовало сразу предупредить, что я не собираюсь жить в Слиппер-хаусе и снимаю его как временное жилье для своей внучки Хэрриет Мейнелл и ее служанки. Молодые женщины, разумеется, не нуждаются в присмотре и не будут вас беспокоить. Они могут приходить и уходить через заднюю калитку. Я очень благодарен Вам за одолжение. Об окончании срока аренды я сообщу Вам заблаговременно, в соответствии с условиями соглашения. Я скоро возвращаюсь в США и потому пользуюсь этой возможностью, чтобы поблагодарить вас и попрощаться с вами.
Она смяла письмо и запихала в карман. Уставилась на ксилографию на стене и заметила, что ивовые ветви сложились в лицо, круглую голову, чем-то похожую на ее сына Джорджа. Ее охватила мгновенная дикая ненависть к этим «молодым женщинам», которые испортят, осквернят прекрасный, невинный дом. Не отказать ли в аренде? Нет, слишком поздно. Голова Джорджа, оплетенная тальником, походила на голову утопающего. Алекс вышла в прихожую, стряхнула тапочки в специальный ящик и надела туфли. Выключателями у двери можно было выключить свет во всем доме, что она и сделала. Вышла из дома, закрыла и заперла дверь. Церковные колокола молчали, мокрая трава пропитывала влагой ее туфли, и она почувствовала старую боль, которая нависла над садом тяжкой тучей, словно вернувшись из прошлого, то внезапное, пронзительное, навязчивое, ревнивое сожаление, которое она ощутила, узнав, что Линда Брент выходит замуж за Джона Роберта Розанова. Любовь, которую некому было отдать, с болью разворачивалась у нее в сердце.
— Спой мне.
— Нет.
— Ну Эммануэль!
— Нет.
— Ты пойдешь на пение?
— Я отложил урок.
— Опять?
— Опять. А ты пойдешь к матери?
— Не пили меня!
— Что у тебя в бутылке?
— Эннистонская вода.
— Боже, а я ее налил себе в виски. Что там за шум?
— Совы. Ветер. Ночной скорый подъезжает к эннистонскому вокзалу. Ты пел у вечерни?
— Не говори глупостей.
— Как там было?
— Высокая церковь. Я видел служанку.
— Кого?
— Служанку твоей матери.
— А, Руби. С тобой кто-нибудь говорил?
— Священник за мной пошел, поздоровался.
— Он странный. Медитирует под джаз. Он бывший борец.
— Почему ты не пошел?
— Это была бы сенсация. У Святого Павла так же хорошо, как на собрании Друзей?
— Да.
— Лучше?
— Нет.
— Это хорошо. А что это Адам тебе сказал после собрания?
— Что у журчалки тридцать тысяч клеток в мозгу, а у нас миллиарды.
— Это очень утешает. Что тебе больше всего понравилось на собрании?
— Тишина. Собачка. Речь мистера Исткота.
— Да… его послушаешь, и чувствуешь себя чище, словно омылся, стал белее снега.
— Правда?
— Разве ты не то же чувствуешь после причастия?
— Я уже много лет не причащался. Я и в церкви много лет не был.
— А почему сегодня пошел?
— Из-за мистера Исткота.