Ученик философа
Шрифт:
— Нет, это значило бы приписывать себе несуществующие достоинства.
— К черту достоинства, вы мистик?
— Я верю в духовный мир, как если бы он был совсем рядом с нашим, как если бы… ну, по крайней мере, я в это верю — что он… этот мир… точно такой же и все же разительно отличается.
— Вы его видели?
— Не зрением. Скорее ощущал вибрации.
— Так это секс?
— А что, разве секс не везде? Разве это не образ духа, разве это не сам дух? Разве может дух, наш дух, поскольку никакого Другого не существует, подняться так высоко, чтобы навсегда оставить секс?
— Смерть исключает секс. Ее близость убивает желание. Мудрость — это практика умирания.
—
— Старая романтическая чушь! Вы меня удивляете. Ваш духовный секс — это страдание. Христианство — культ страдания.
— Нет, если Христос не воскрес, то ничего подобного. А это очень важно, что он не воскрес. Если Христос воскрес, то вера наша тщетна [70] .
— Это хорошо. Только не отрицайте, что вас притягивает именно страдание. Если какой-либо Абсолют существует, он обрекает наше зло на смерть, а не на очищение.
70
Священник пародийно перефразирует слова апостола Павла: «А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна» (1 Кор., 15:17).
— Как насчет страдания во искупление?
— А такое бывает?
— Конечно, бывает — на каждом шагу, когда кто-нибудь любит и страдает за любимого, вместе с любимым. Это высвобождает духовную энергию, словно электрический заряд.
Джон Роберт подумал.
— Ну что ж — вокруг полно примеров молчаливой бесплодной любви, и, чтобы придать этому хоть какой-то смысл, нужен Бог. Я не верю в ваше искупительное страдание. Это восхитительная идея, как и ваш мистический Христос, это ложь. Это самообольщение, иллюзия, как и почти все остальное, что доставляет удовольствие. Вы гомосексуалист?
— Да, но я храню целомудрие. И не сужу других.
— Значит, вы нарциссист?
— Конечно. Нарциссистам легче заботиться о других людях, поскольку они живут в мире с собой. Они творческие люди, у них есть воображение, чувство юмора, сострадание. А те, кому недостает нарциссизма, — завистливые, злобные, пустые оболочки. Это они пытаются всем внушить, что нарциссизм — это плохо.
Джон Роберт засмеялся, потом нахмурился.
В этот момент они шли — небыстро, так как темп задавал священник, — по дороге под названием «проезд Форума», огибавшей по краю сад Белмонта. Из-за стены виднелось высокое, величественное, неуклюжее дерево гинкго и покатая зеленая крыша Слиппер-хауса, блестевшая после недавнего дождя. В стене была блестящая, крашенная черным деревянная калитка. Джон Роберт бросил взгляд в сторону Слиппер-хауса, потом на калитку.
— Вы еврей?
— Да.
— Вас это беспокоит?
— А должно?
— То, что вы христианин, — разве это не измена, вы не чувствуете себя предателем?
— Нет! Я верующий человек. По крайней мере, в этом моя религия мне помогает.
— Избавляет вас от чувства вины?
— От иррационального чувства вины.
— Но меняет ли она вас каким-то образом, ваш Христос что-нибудь для вас делает?
— Он меня удерживает от действий.
— Так поступал Сократов даймон! [71]
— Но… это совсем нетрудно…
— То есть вы ничем не жертвуете?
— Нет.
— Значит, с вашим Христом вы очень немногим рискуете.
— Рискую? Я всем рискую.
— Если вам не приходится и пальцем шевельнуть, нельзя сказать, что вы всем рискуете.
— Я хочу сказать… это совершенно другой мир.
— Мир веры, вашей
— Я знаю… всегда есть… большее спокойствие, большая тишина… больший простор… куда я могу перейти… и двинуться дальше… и меня каким-то образом сделают лучше… В этом нет ничего театрального, ничего захватывающего, ничего насильственного, так что нельзя сказать, что я чем-то рискую.
71
В философии Сократа наряду с понятием Бога есть и понятие даймона (демона), которым философ обозначает индивидуальный рассудок, единично-конкретный здравый смысл.
— Мне нравится эта картина. Притязания морали так просты, что от метафизики остается один фарш. А этот дурак Айвор Сефтон думает, что метафизические образы — признаки паранойи! Мы все творим образы. Так значит, спокойная жизнь, никакого чувства вины? В чем заключается ваша работа в приходе?
— Я отправляю обряды. Жду, когда люди меня сами позовут.
— Священник-пожарный! Не ловец человеков.
— Я рыба, а не рыболов, рыба в поисках сети.
— «Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков». В Бэркстауне была секта, когда я был ребенком, они это пели.
— И сейчас есть — возле железной дороги.
— Простая вера. Вот они думают, что спасены.
— Вера означает… по крайней мере, что не приходится считать свои грехи.
— Но если Бога нет, значит, считать грехи приходится, поскольку больше некому, или вы верите, что добродетель — это гармония добра и зла?
Отец Бернард пришел в ужас.
— Я не гностик! Это омерзительная ересь! Настоящая магия!
— Ересь! Вы сами разве не погрязли в ереси? Но почему магия?
— Жажда знания может выродиться в вульгарное шаманство. Мы от природы любим зло, а потому думаем, что понимаем его. Потом внушаем себе, что в нем есть добро, словно свинец превращаем в золото. Но тут нет ничего общего — разница между добром и злом абсолютна. Нельзя увидеть оба полюса сразу — мы не боги.
— Вы верите в эту абсолютную разницу, в эту… пропасть?
— Да, я думаю, что мы ее ощущаем все время. Да, я в это верю… а вы — нет?
— Почему мы в этом так уверены? — почти сразу отозвался Розанов, — Разве в таких вещах можно быть уверенным? Как проверить? Кажется, ясно, что духовный мир полон двойственности, самовнушения, той самой магии, которой вы так боитесь. Если уж говорить об опыте, то мы это испытываем на себе, да еще как. А ваш мистический Христос! Разве он не двойственная, магическая фигура? Например, скажите, вы в него влюблены, ведь так?
Отца Бернарда все это уже начало расстраивать, он сердился на Розанова, а еще больше на себя — за то, что так примитивно говорил о вещах, которые, когда о них молчишь, столь чисты и незапятнанны.
— Зря я о нем заговорил, — сказал он.
— О, понимаю, понимаю. Что ж, оставим его в покое. Но разве религия не вынуждена опускаться до утешения? Вы не хотите меняться, не хотите ничем жертвовать, но из-за каких-то смутных ощущений считаете, что вас простили, что вы невинны, simul iustus et peccator? [72]
72
«Simul iustus et peccator» — «Одновременно и праведник, и грешник», Фраза Мартина Лютера, утверждающая, что всякий верующий является одновременно грешником — в реальности — и праведником, поскольку ему обещано спасение.