Учись видеть. Уроки творческих взлетов
Шрифт:
И вот наконец летная погода. Аэростат уже наготове, а возле корзины ждет меня Шагин.
– Экипаж, в корзину! – скомандовал он лично мне, как только мы надели с ним парашюты.
– Корзина есть! – говорю. Я это выражение услышала, когда улетал другой экипаж. Теперь я его лихо применила и, оказавшись в корзине, быстро записала в блокнот.
Потом огляделась внимательно и сделала краткое описание содержимого корзины: «Корзина снаряжена для серьезного полета. Радиостанция для связи, высотомер, вариометр для измерения скорости подъема и спуска, часы-хронометр и мегафон (сто раз я спрашивала у Шагина: это что? это для чего? Здесь очень важно значение и звучание таких слов, они дают точную краску, однако надо будет выскочить из их заколдованного круга, а то получится слишком научно и по-деловому!)… и мегафон, – я продолжаю перечисление, – на который Иван Александрович повесил свою коричневую вельветовую кепку».
Надеюсь, вы понимаете, что нам в ряду высотомеров и вариометров дает такая теплая деталь, как вельветовая
Деталь – это наше ВСЕ. И поглядите, какой может быть результат, когда вы вдруг осознаете гигантскую роль маленькой и точной детали.
Спустя несколько лет после этого полета друг моего мужа Лёни спросил у меня:
– Ходят слухи, что ты летала на аэростате со старейшим воздухоплавателем Иваном Шагиным?
– Да, – говорю я. – Летала.
– Какой кошмар! – он воскликнул. – Тишков Лёня – молодой человек, а его жена – ветеран советского воздухоплавания!
Я решила прыгнуть с парашютом.
Меня наставляли: когда прыгнешь – считай до открытия купола, потом плюнь, если плевок висит рядом с тобой, значит, все в порядке, если ты его обогнала – дергай запаску.
Не успела оглянуться, сижу я с серьезным видом в маленьком самолетике в огромном шлеме, он мне на глаза съезжает, за плечами у меня парашют в сумке, на груди еще один, на всякий случай.
Люблю я летать в самолетах, но очень меня укачивает, а самолетик все кружится и кружится над полем, у меня от восторга дух замирает, но и подташнивает уже заметно. Все равно смеяться хочется, петь и кричать. Только вокруг меня серьезные все, бледные.
Я – крайняя. Не употребляют на аэродроме слово «последний», не любят, говорят – крайний. Я – самая легкая, и это здорово. Мне с моего места и землю-то в открытую дверь не видно, зато видно летчика.
Смотрю, народу вокруг осталось совсем немного, шлем и шум мотора мешают мне слышать даже собственный смех.
Инструктор взмахивает рукой: «Крайнее звено, подъем!» Я вскакиваю, какой ужас! Семнадцать килограммов за моей спиной превратились в пятьдесят, не говоря уж о пяти на груди. Нас осталось трое, втроем мы и валимся назад, на пол. Первая преодолевает, наконец, расстояние до двери, вторая… Теперь я. Я храбро делаю несколько шагов до люка, даже землю вижу немного, над ней – облака, а сама она похожа на коврик. Такой лежит в комнате у моего сына: поля, игрушечные дома, дороги.
Ветер с силой толкает меня в грудь и отбрасывает назад. Я – вперед, он меня – назад, я – вперед, меня – назад. Я посмотрела на инструктора и взмолилась: «Я никак не…» Он, недолго думая, с силой толкнул меня в люк.
– 141, 142, 143, – хлопок за спиной. Открылся парашют.
Теперь надо посмотреть вверх на купол. Ну вот, шлем не дает, сползает на глаза, и все тут.
И вдруг я поняла, что сижу в воздухе. Я не лечу, как птица, и не падаю, а… сижу. И я заплакала от радости.
А ночью проснулась и поняла, что плюнуть-то забыла. Забыла, и все, придется еще раз прыгнуть.
Два шага в летящей корзине, и она качнулась, как лодка на воде, в днище я увидела дырочку, а сквозь нее – корову размером с муравья. Да так отчетливо все было видно: гуси, люди, собака, железнодорожная станция!.. Мост, озеро, полуразрушенный монастырь. Черная тень аэростата на горе и тень корзины – мутное пятнышко. Над нами серебряное пузо – двадцать два метра в длину! Хвост, плавники наполнены воздухом, они не дают аэростату «клевать носом» и делать «вертухи». Солнечнобокий, сияющий, он поднимался в синеву…
Глава 11
«До-остать такелаж!!!»
Итак, наш с вами рабочий блокнот – это чемоданчик слесаря-сантехника, когда тот пришел чинить кран к вам на кухню, это авоська с морковкой, капустой, картошкой, горошком, и солью, и перчиком, и укропчиком, и лаврушкой для домохозяйки, которая собралась варить щи, история болезни пациента для его лечащего врача или кирпичи для строителя дома.
Поэтому всякий раз, когда я привожу вас на выставку, в зоопарк или в музей, образно говоря, «высаживаю десант на объект», я требую, как воздухоплаватель Шагин перед тем, как начать надувать аэростат:
– До-остать такелаж!!!
Это значит: достать блокноты и ручки! Записывать все поразившее ваше воображение. Нет пустым рукам и бессмысленно «разинутым варежкам». Весь материал, который вы впоследствии напишете, должен состоять из удивительных деталей, наблюдений, глубинной информации, специфических названий, свойственных именно этой области существования, особенных слов и выражений. Берется на заметку каждый шаг, взгляд, мысль, эмоция, ассоциация, воспоминания, даже ваши сны и мечты! Все, что в состоянии зафиксировать такой
Я же, читая ваши сочинения, сразу вижу, удалось вам добыть в нашей экспедиции, ну, я не говорю – алмазы, хотя бы спутники алмазов! Или среди сокровищ Али-бабы ничто не показалось драгоценным?..
Посмотрим!
Два года Леонид Тишков фотографировал сухие, изломанные, ненужные человеку после новогодних праздников деревья, брошенные на улице вокруг его дома в Орехово-Борисове и мастерской в Чертанове. На выставке, где художник развесил фотографии елей, демонстрировался документальный фильм «Прощание с новогодней елкой», в котором Лёня – уже весной – длиннющей палкой снимает с зазеленевшего тополя сухую ель, выброшенную из окна соседями после празднования Нового года.
«Они говорят друг другу: “Ты поставил на Новый год живую елку или искусственную? Я всегда ставлю живую!..”
– Где они видели живую елку, – спрашивает Лёня. – Когда-то она была живая, когда росла в лесу, теперь уже спиленная, срубленная, она сохраняет только видимость жизни, но это недолго».
Когда-то человек ощущал себя частью природы и все, что его окружало, считал живым и равным ему самому. Сколько же уничтожено деревьев в преддверии Нового года! Кто-нибудь подсчитал? Кому до этого дело? Художник показывает горы выброшенных елей, свалки из непроданных деревьев, браконьерскую вырубку в лесах… Он ставит в центр мира загубленное дерево, создавая вокруг него ощущение преступления и дискомфорта. Как будто мы все замешаны в этом неблаговидном поступке.
Смотри, это ты выбросил елку. Ты тоже виноват.
Жесткий взгляд криминального репортера. Хотя снимается сухое дерево. В мусорном баке поставлена в угол связанная ель – здесь нет никакого театра, нет любования натурой, эстетики перехода предмета в другое качество существования, поэзии увядания. Есть констатация факта: ни для чего, для пустой забавы нарушен закон природы.
Полное крушение и атмосфера трагедии. Ель в снегу, запорошенная, как скелетик. Она жила, росла, а потом ее срубили и выбросили. У иного человека и в мыслях никогда ничего такого не было – разве можно лишать детишек радости? Художник одним только взглядом на дерево вступает в полемику с вековой общепринятой моралью «народных праздников»: дети вместе со взрослыми участвуют в наблюдении медленной смерти дерева, потом помогают выбрасывать его и не вспоминают о том, что оно было живым.
На сей раз Марина сомневалась: вести нас смотреть на тряпочки Тани Гашуниной, которая та радостно выставляла в галерее, или нет. После тяжелых сомнений решила: вести. Должны же мы чему-то журналистскому учиться. Например, художникам вопросы задавать.
Все были жутко рады. Даже «репортер» с собой прихватили. Мы его всегда с собой берем, на всякий случай. То, что вопросы задавать не всегда получается, неважно, зато вид у нас с ним настоящий, журналистский.
Заходим мы, значит, в галерею с таким видом, с каким ходят только в галереи. Лица у всех серьезные, просто ужас. Стали смотреть картины. Их оказалось немного, поэтому обошли зал быстро и стали ходить по второму кругу. Потом по третьему. Все достали блокноты, что-то записывают.
Картины были сшиты из тряпочек, но сюжеты абстрактные, мы их не очень поняли, поэтому записывали только названия. Не знали, что бы еще записать. Но блокноты друг другу никто не показывал.
Лишь у одной картины лица у всех просветлялись. На ней была изображена елка и написано: «С Новым годом!» Возле этой картины в конце концов все столпились. Увидели елку и обрадовались: хоть что-то знакомое.
А я вспомнила елку, которую мы ставили дома перед Новым годом. Елка-то мне нравилась, но вот ставили ее на ужасную зеленую подставку на трех ногах. Эту подставку лет пятнадцать тому назад купил мой дед Паша. Он был твердо убежден, что елка должна стоять именно на такой подставке. С тех пор всякий раз перед Новым годом подставку торжественно спускали с антресолей и устанавливали на ней елку.
Потом к нам заходил наш сосед – директор музыкальной школы Анатолий Георгиевич, который дома всегда ходил в трико с дырками на коленках. Сколько мы соседствовали, столько он в этом трико и ходил, других не признавал. Анатолий Георгиевич смотрел на елку и всегда оценивал – хорошо ли стоит и скоро ли осыплется.
Удалились мы из галереи с таким же серьезным видом, с каким и пришли. Кто-то важно шел с «репортером» на плече, который нам снова не пригодился, поскольку, кроме нас, на этой выставке не было ни души.
Придя в Зоологический музей, нас встретил огромный скелет динозавра.