Учись видеть. Уроки творческих взлетов
Шрифт:
(Ой, Ленка, разве так можно сказать? Полная нестыковка! А потом – скелет нас встретил не динозавра, а мамонта!!! Ничего себе – сбор материала! Ну, продолжай. – М. М.)
Затем мы зашли в служебное помещение и познакомились с Витей. С горящими глазами Витя рассказывал о бабочках. Как он их любит и не убивает, а просто устраивает им морилки.
(Вот это хорошее наблюдение! Молодец! – М. М.)
Когда у Нади забарахлил «репортер», Витя остановился и долго молчал. А Марина, пытаясь его расшевелить, говорила:
– Вы не волнуйтесь, продолжайте, мы подключимся по ходу дела, тут все-таки опытные журналисты!..
Мы сели за бесконечный вытянутый стол, покрытый зеленым сукном, на котором лежали коробки с бабочками, и стали ждать народ, чтобы посмотреть африканский фильм.
– А вот и наш начальник, – радостно сказал Витя.
Тот очень благодушно дал нам интервью про какой-то «внешний скелет» и «геологический флюс». Закончил он словами:
– Я уже стар, и теперь мне трудно ловить бабочек.
К концу второго часа фильма про ловлю бабочек мне стало не по себе – от этого помещения, от Вити с его морилками, от этих странных людей, которые обменивались коробочками… Я стала смотреть не на экран, а в окно. За окном шел снег, но у меня перед глазами летали живые бабочки, и мне было так приятно, что тут, кроме меня, их никто не замечает.
Это был самый обыкновенный четверг. Как всегда и бывает по четвергам, мы встретились с Мариной. Она повела нас в ЦДХ на выставку чуть ли не первых авангардистов – Гончаровой и Ларионова.
И первая картина, на которую я набрела, стала для меня не только первой, но и каждой последующей, так как я все время к ней возвращалась. Это была картина Гончаровой «Китаезка» – пара престарелых китайцев черно-белыми красками. И на этом безжизненном полотне яркие иероглифы: может быть, слово, а может, не просто слово – послание какого-то древнего бесследно исчезнувшего народа – для космоса.
Китайцы не отпускали меня, тянули к себе, пока я не встала около них и оцепенела, не в силах пошевелиться. А то, что я тогда увидела, навсегда запало в мое сознание.
Я вошла туда, куда пытаются войти люди во время медитации. Почувствовала, что я – это не я и нет ничего конкретного. Я – это пустота. Все мои мысли, эмоции – это приходящее и уходящее, как волны в океане. Захочу быть счастливой – буду счастлива, захочу – несчастна. Но мне и этого не надо.
Я подхожу к окну без стекол, закрываю глаза и лечу, поток воздуха, дикий поток развевает мне волосы. Ах да, воздух, мне его не хватает, делаю глубокий вдох. Останавливаюсь, открываю глаза. О чем я думаю? О чем захочу, о том и буду думать. Вижу вдалеке дом. Я хочу ощутить его, протягиваю руки – из каждого пальца вырастает нить. Этими нитями я реально ощущаю здание. Опять не хватает воздуха, я задыхаюсь. Закрываю глаза, лечу, жадно глотаю воздух.
Слышу голос:
– Аня, Аня, а ты Ларионова «Абрикосовый сад» видела?
Открываю глаза, я на выставке, рядом Кирилл. Вот она – реальность, нет, на самом деле реальность – там. Идем к «Абрикосовому саду». Невольно оборачиваюсь назад: «Китаезка» – закрываю глаза, лечу…
Я, конечно, не ученый, поэтому я больше люблю живых бабочек. Тут все просто: как ты относишься к бабочке, так и бабочка относится к тебе. Если она видит, что ты не замышляешь плохого, она сядет к тебе на руки и на лицо, и нет ничего ценнее в этом мире, чем доверие бабочки.
Признаюсь не без гордости: это моя фотография.
Видали? Как может написать Человек Потрясенный? Хотя он и лентяйничает вовсю и порою прогуливает, а, видите, что творится? Какие каналы открываются, какая возникает внутренняя свобода, откуда берутся такие простые стремительные слова, способные выразить невыразимое?..
А этот рассказ написала Юля Панкратьева после того, как мы побывали в Историческом музее. Там было сонмище редкостных предметов, магических, культовых, проживших Жизнь. К примеру, гигантская старинная лодка – дубовый челн, выдолбленный каменным топором из единого ствола многолетнего дуба, весь черный, просмоленный, дышащий веками.
Я хочу, чтобы дыхание и этот гул, присущий каждой вещи, вы научились слышать и ощущать, а главное, почувствовать, как судьба этого предмета переплетена с людскими судьбами.
А уж увидев и услышав, сумели рассказать другим.
Запахом дуба и речной воды был пронизан воздух нашего пути.
Я сидел на краю челна, держась за край, а ноги мои иногда касались холодной глубокой воды. Она была чиста и протяжна. И я не знал, где она начиналась. Челн шел вперед, но я видел только то, что оставалось позади. Ветви старых деревьев раскачивались, задетые челном, а птицы взлетали к небу, их крылья отражались в воде рябью реки. Но это было не все, что отражала в себе вода. Молчаливая вода отражала покрасневшие облака, которые казались черными в ее глубине. И челн наш был черен от глубоко впитавшихся смол, и его тоже отражала в себе вода реки.
Наш челн был высечен каменными топорами из большого дуба. Когда я был чем-то взволнован, я приходил к этому дубу. Он стоял на самом высоком холме, и только мне он рассказывал о птицах, поющих на его ветвях, и тучах, говорящих о бесконечности неба.
Он и сейчас был могучим дубом, которому надоело слушать трескотню птиц, и он опустился на глубокую воду реки, которая называлась…
Снимок сделан Леонидом Тишковым совсем простым фотоаппаратом «Любитель» – с маленьким объективом на широкую пленку. Эта фотография вне времени – по ней непонятно, когда она была сделана: сто лет назад, пятьдесят, двадцать или сейчас. Полуистлевшая брошенная лодка – мотив вечности. А уральский пруд выглядит как река Стикс, по которой переправляли «на тот берег» умершие души.
Глава 12
Давайте помолчим?
Куда мы только не попадаем с вами, в какие удивительные музеи, необыкновенные дома, концертные залы, мастерские художников, а главное, фантастические переделки!
Помните, холодным январским вечером мы отправились на Страстной бульвар в мастерскую к художнику Герману Виноградову? Там босой лысый Герман, гладкий, как морской тюлень, возжигал огни, растапливал снег, переливал воду из одного сосуда в другой, совершая среди этих мелодично звучащих в микрофоны первоэлементов древний танец огня, воды, земли, выжженной травы, деревьев, камней и гудящих космических сфер.
Мы ходили в гости к мастеру рождественских вертепов – кукольнику Виктору Новацкому. Он показывал нам Кукольные Театры Земли, в которых заоблачные куклы действуют среди настоящих лесов и холмов, рек и полей…
А потом отправились гулять по дому, в котором живет Новацкий, – это знаменитый «дом Нирнзее» в Большом Гнездниковском переулке с плоской крышей на десятом этаже. Когда-то на этой крыше был ресторан и клуб, а главное, издательство «Советский писатель». Все знаменитые писатели (Маяковский, Булгаков, Лев Кассиль, автор «Кондуита и Швамбрании»…) гуляли здесь или сидели в ресторане и сверху смотрели на Москву. Я, между прочим, родилась в этом доме, на этой крыше прошло мое детство. Теперь крыша закрыта, но мы с вами раздобыли ключ, открыли дверь и просто из коридора смотрели на нее: из-за аварийного состояния пойти гулять по крыше нам не разрешили.
Мастерская художника Дмитрия Шагина. Истрепанные кисти, полувысохшие тюбики красок, банки, кружки, растворитель, граненый стакан в подстаканнике – безалаберное митьковское бытие. И веселые матросы на почти законченной картине. Все эти предметы и сама атмосфера снимка говорят о том, что где-то здесь, за пределами фотографии, присутствует сам художник.
Мы ходили к народному художнику России, членкору Российской академии художеств Евгению Григорьевичу Монину и кричали под окнами его мастерской в Чистом переулке:
– Женя! Женя!
Он вышел к нам, повел к себе наверх, на второй этаж, и мы ахнули, сколько там было у него в мастерской разных необходимых вещей: старых овечьих ножниц, железных безменов, пенсне со стеклышками и без, молотков, прожженных и продымленных котелков, чайников, самоваров, голландских сигар, огромных зубастых пил и даже чучел щучьих голов, может быть, пойманных самим Евгением Мониным. Стены в несколько рядов увешаны картинами, на столах всё кисточки в банках, толстые, тонкие, краски – акварель и гуашь…
Не много можно назвать художников, так бесконечно любивших искусство книжной иллюстрации, как Евгений Монин. Любая его книга сразу узнавалась по какой-то особенной расположенности к архитектуре, сочетанию точных исторических деталей с придуманным цветом, как бы летящей на ветру линии, мягкому юмору… Все это создало неповторимый «монинский» стиль рисования.
Он проиллюстрировал больше ста книг, нарисовал почти все книги Якова Акима, Юлиана Тувима «Письмо ко всем детям планеты по одному очень важному делу», Маршака, Чуковского, им оформлены русские, итальянские, английские, армянские, французские сказки – Шарля Перро, Андерсена, братьев Гримм…