Учитель и его время
Шрифт:
Вероятно, были и другие, менее известные мне, влияния на Е. В. его учителей и сверстников (среди них были В. Л. Толузаков, Р. X. Яфаев, В. М. Малышев, Л. С. Крейнин).
Пожалуй, следует упомянуть об известном ленинградском профессоре П. К. Булатове (Куйбышевская больница), позже вместе с А. Д. Адо предложившем классификацию бронхиальной астмы. В 1964 г. мы с Е. В. были в этой больнице на конференции «Ревматизм и ревматоиды». Там же был тогда еще очень молодой Г. Б. Федосеев. Евгений Владиславович очень серьезно занимался в те годы ревматологией, и конференция его заинтересовала. Я успешно выступал с небольшим сообщением по своей работе. Но дело не в этом, там я услышал одно мудрое суждение Булатова: «Организм человека отвечает на различные болезни многообразием
В те годы очень тесными и дружескими были взаимоотношения Е. В. с Г. П. Шульцевым. В годы войны он в числе первых клиницистов изучал интернистские аспекты травматического шока. Позже стал профессором-терапевтом, в наибольшей степени известным в области нефрологии и истории медицины. Какое-то время он был заместителем главного терапевта Советской Армии.
Существенными для Е. В. Гембицкого были его контакты с кафедрой военно-полевой терапии, на которой ему в 1958 г. пришлось недолго поработать. Мне иногда казалось, что эти контакты были даже более дружеские, чем на собственной кафедре. Однажды я видел, как Гембицкий довольно умело играл в волейбол на академическом стадионе в команде кафедры ВПТ… Здесь ему особенно близки были В. М. Малышев, П. П. Лихущин, Н. А. Богданов, Г. И. Алексеев, Е. А. Мошкин.
Однако наибольшее влияние на Е. В. в те годы оказывал сам Н. С. Молчанов. Их отношения были глубокими, многосторонними и результативными, хотя внешне Е. В. держался с ним всегда почтительно, корректно и сдержанно. Можно было видеть, однако, что Н. С. выделяет Евгения Владиславовича из своих сотрудников, несмотря на то, что многие из них были по возрасту старше Е. В. И официально Е. В. относился к руководству кафедры, будучи одним из двух ее старших преподавателей.
И мне довелось работать в те годы у Молчанова.
Осенью 1962 г я поступил в клиническую ординатуру в клинику академика Н. С. Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем.
Его любили все – от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». И я его про себя так называю до сих пор.
За три года в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой моей школы мне хватило на всю жизнь.
Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.
Коллектив ее был дружным. Все трудились напряженно, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны, работа с документами, консультации в центральных госпиталях. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идешь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях – Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это дает ему больше, чем официальное общение.
Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все – от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семеновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.
Н. С. 3нал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом…»
Однажды я помогал Н. С. в подготовке лекции слушателям 6-го курса по теме «Сердечная недостаточность». Клинических ординаторов привлекали к этой работе. Я предложил ему для демонстрации на лекции больного из своей палаты, страдавшего сердечной одышкой и отеками. Я связывал их с атеросклеротическим кардиосклерозом. Осмотрев больного и познакомившись с данными истории болезни, Н. С. счел, что в основе сердечной недостаточности лежит постмиокардитический кардиосклероз. Он не упрекнул меня в моей ошибке (ведь больному было всего 40
Поручив мне тему диссертационного исследования («Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и легочно-сердечной недостаточности»), он где-то уже спустя 3—4 месяца мимоходом оказал мне, что самые первые данные ему будут нужны недели через две. Дело с пламенным фотометром шло туго, время бежало быстро (нужно сказать, что, кроме всего прочего, у меня была палата в составе 8 больных), и я позабыл о его несколько неопределенном, как мне показалось, поручении. Но он ровно через 2 недели «вдруг» напомнил об этом и попросил представить сведения к следующему дню. Я всю ночь считал результаты, пытаясь на первых 15 больных найти закономерность изменений, но так и не успел. Он огорчился, услышав об этом, так как материалы о водно-солевых изменениях он должен был включить в доклад, с которым уже вечером ехал в Минск. Я попросил разрешения привести ему данные прямо домой перед отъездом на вокзал. Он охотно согласился. И этот резерв времени я использовал. К вечеру постучался в его квартиру на набережной Фонтанки. Встретил он меня радушно, был благодарен за принесенные материалы, предложил чаю… Я поблагодарил, но отказался. Не раздеваясь, передал ему таблицы и записи и поспешил уйти, так как до поезда ему оставалось часа два. Вернувшись из поездки, он на заседании кафедры высоко оценил мои результаты, упомянув о резонансе, которые они вызвали в Минске. Какая педагогическая щедрость!
После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры – не хватало клинического опыта и даже клинической выносливости. Известно, что любая областная больница – средоточие тяжелых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда, мне дали палату из 8 больных, каждый из них оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
Удивительная была клиника! Ее история уходила в военные годы и еще на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии, – Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др.
Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то – человеком «почему». Первые – прагматики, люди пользы, вторые – люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далекое-далекое путешествие, где мне может пригодиться многое…
Клиническая манера у них была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель – крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, – говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, да обходах – при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.