Учитель и его время
Шрифт:
Шли годы. Новая роль изменила положение Е. В. Гембицкого и в ленинградском научное мире. Он стал членом правления терапевтического общества. Состав ведущей профессуры города изменился, и хотя еще звучали голоса Т. С. Истамановой, А. А. Кедрова, М. И. Хвиливицкой, А. Н. Баранова, Н. С; Молчанова, В. А. Бейера, А. Н. Цигельника, приходили и новые люди.
В 1969 г. Е. В. было присвоено звание генерал-майора медицинской службы. На кафедре у него нередко бывал Н. С. Молчанов. Это было связано с проведением важных методических совещаний, имевших значение для всех терапевтических кафедр. Как правило, на этих совещаниях шел серьезный разговор, иногда с высказыванием претензий. Так, однажды они были адресованы 3. М. Волынскому, главному терапевту Военно-морского флота.
Не менее важными были радиационная и химическая опасности, связанные с наращиванием вооружений странами НАТО и Варшавского Договора. Полагаю, именно этим были вызваны строгость и озабоченность Н. С. Молчанова. В 1970 г. Н. С. было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Контакты мои с Е. В. в те годы были спорадическими, но всегда желанными. Учеба в ВМА на курсах усовершенствования (избранные вопросы ВПТ, вопросы педагогики и психологии), работа в составе ГЭК в Академии в 1971 и 1974 годах, участие в комиссиях ЦВМУ по проверке Академии, в конференциях по проблемам лучевой болезни, частные визиты, – все это позволяло бывать в Ленинграде и сохранять чувство локтя. К этому же времени относится и начало нашей переписки. Это было важно для меня: с 1969 г. я приступил к работе над докторской диссертацией. Характер наших взаимоотношений определялся формулой, принятой в авиации – ведущий и ведомый. Это позволяло держаться в трудные минуты. Каждая возможность встречи с Евгением Владиславовичем воспринималась с радостью. Мы не надоедали и не мешали друг другу. Часто он был занят, вокруг него были люди, и ему было не до меня, но я увязывался за ним, был рядом, и даже этого было достаточно.
Диссертационное исследование, которое я начал в Саратове по изучению патологии внутренних органов при: травме мирного времени (на базе кафедры ВПХ нач. – проф. В. Р. Ермолаев), было продолжением одного из главных направлений Молчановской школы. Определенным стимулом было и то, что мою кафедру возглавлял тогда проф. Л. М. Клячкин, тоже ученик Молчанова и крупный исследователь в области ожоговой болезни. Конечно, советы Гембицкого для меня были очень важны.
Символична моя последняя встреча с Н. С. Молчановым осенью 1971 г. Я зашел в свою бывшую клинику повидаться со всеми. Из своего кабинета вышел Н. С. и, уже в шинели направился к выходу. Проходя мимо, подошел, поздоровался со мной за руку. Я коротко сказал ему, что работаю над темой, близкой ему. Он одобрительно кивнул и пошел дальше, но вдруг вернулся и, как бы по-новому увидев меня, воскликнул: «Молодец, работайте! Работайте! Это очень важно! Работайте, а мы поможем». И ушел. Больше я его никогда не видел. Согласитесь, ведь это было благословение.
Все годы, что Е. В. работал на кафедре ВПТ, он в Саратов не приезжал. Но за жизнью военно-медицинских факультетов, в том числе нашего, Саратовского факультета, внимательно следил. Кафедры ВПТ факультетов были дочерними академической – и по содержанию, и по кадровому составу: практически все преподаватели, вроде меня, были воспитанниками Академии. Особенностью было то, что, по инициативе Л. М. Клячкина, кафедры ВПТ (факультет) (и госпитальной терапии (институт) с 1967 г. стали работать в объединенном варианте, и институтскую кафедру Л. М. возглавил на общественных началах. Это увеличивало и клинический потенциал кафедры ВПТ и, вместе с тем, усиливало военно-медицинские аспекты преподавания госпитальной терапии. Е. В. высоко оценивал особый опыт кашей кафедры. Начиная с 1970 г. она заняла самую крупную клинику города (250 коек), и это тоже заметно отличало ее от кафедр других факультетов.
В неакадемической обстановке мы с Е. В. встречались редко. Вспоминается поездка в Репино году в 70-м. Я с женой и он встретились в тот день на платформе Удельная. Доехав до Репино, долго бродили по улицам поселка, по парку усадьбы художника, постояли у его могилы. День был солнечный и какой-то беззаботный. Е. В. был в рубашке без галстука и охотно отдавался отдыху. Сидя за столиком под тентом, пили кофе гляссе…
В другой раз съездили на Кировские острова. Постояли молча на Стрелке, откуда открывался вид на залив. Встречи были редки, и потому прощаться было тоскливо, но они позволяли «сверять часы». Уже позже, в 1976 г., он как-то пришел к нам в номер гостиницы на пл. Мужества, где мы остановились в тот приезд. В холодный мартовский вечер мы распили бутылку вина и хорошо посидели. Тогда он и рассказал о том, как в 1941 году под Рязанью в перерывах между боями ел жаренное на костре мясо убитой артиллерийской лошади…
В 1971 г. в Москве проходил съезд терапевтов. На фото, оставшемся с тех пор, запечатлены все известные военные терапевты с Н. С. Молчановым в центре. После одного из заседаний мы с Е. В. пошли в Дом-музей Л. Н. Толстого в Хамовниках. Бродили по комнатам, поднимались по скрипучим лестницам. Тишина дома, стены которого приглушали звуки улицы, высокие потолки, тяжелая мебель, полки со старыми книгами, глубокие тени деревьев в дворике – все это помогало воскресить облик великого человека и писателя… Выйдя из дома, мы долго шли вниз по Кропоткинской, делясь впечатлениями о величии и противоречивости русского человека. Я вспомнил рассказ Новикова-Прибоя «Русская душа» о беспредельности русского бунта и последующего раскаяния Е. В., по-видимому, не знал об этом произведении, и рассказанное его потрясло.
В конце 60-х – начале 70-х годов страна казалась монолитной машиной и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, находим в нем глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, ню воспринимались некритично.
Помню, я прочел тогда «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына, и мне эта повесть чем-то понравилась. Особенно про то, как девушка ела апельсин и бросала оранжевые корки на белый снег (мы и наши дети тогда апельсины запросто не ели…). Но почему-то повесть эта официально была расценена как антисоветчина.
Чувствовалось и то, что работа политорганов Академии (ВМА) становилась все более формальной, сводясь к обеспечению всеобщего «одобрямс» и к ведению персональных дел. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В середине 70-х годов в обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение… И это было уже чем-то большим, чем насмешки над челюстью Брежнева и его страстью к наградам.
В те годы шла активная фаза китайской культурной революции. Нас это коснулось кровавым образом в ходе событий на о. Даманском. Все это показывалось по телевизору и возникал вопрос: что же так развело коммунистические державы, что оттолкнуло от Хрущева китайских и албанских коммунистов? Чье недомыслие? Официальных объяснений было много, но внутренней убежденности они не вызывали. И тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу ее планов, провозглашавшихся с трибун съездов, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.
Евгений Владиславович опирался на партийную организацию кафедры, поддерживал и стимулировал общественный потенциал в решении задач коллектива. И это давало плоды. Будучи коммунистом, он не напоминал деятеля, которого невозможно стащить с трибуны. Он, был работником, демагогом он не был. На кафедре и на прилегающей территории парка, как и везде, проводились субботники. Е. В. охотно принимал в этом участие: перетаскивал столы и другие тяжести, ничем не отличаясь от всех и радуясь такой возможности. Партийная организация кафедры была сильной и единой, долгое время ее возглавлял Ю. Ф. Коваль.