Учитель из Меджибожа
Шрифт:
А через несколько дней начались облавы. Фашистские прощелыги и полицаи шныряли по бурьянам, по развалинам, искали, — может, кто еще уцелел и прячется… Пришли и ко мне, перевернули все вверх дном. Стали меня и старуху избивать смертным боем, зубы повыбивали, но мы молчали… Первая туча прошла. Слава богу. А твои сидят там, в убежище своем. А я всю ночь стоял у окна, прислушивался, дежурил, значит, — не идут ли снова супостаты. И так, дорогой мой, бог не даст соврать, прошло несколько месяцев. А потом опять начались облавы. Искали партизан и военнопленных. Шарили по всем закоулкам. У кого находили кого-нибудь, тут же всех расстреливали, а хаты сжигали. И мы с жинкой ушли в лес к черту на рога, так далеко, куда ни одна птица не залетала. Приготовили схрон, перевели туда маму и сестренок, носили им харчи,
Старик опять натужно закашлялся, схватился за грудь. Отдышавшись немного, подошел к большой бочке в углу, напился холодной воды.
— Да… Вот так больше двух лет мы со старухой прятали, спасали Малку и твоих сестренок. И верили, что кое-как доживем до того дня, когда прогонят супостата. Зимой у нас, а летом уводили в лес. Каждый раз подыскивали им другое укрытие, чтобы полицаи не напали на след. Да… А в последнюю осень, когда наши уже были совсем близко и мы даже слышали грохот дальнобойной артиллерии, случилась беда. Немцы отступали и все больше свирепели, убивали и палили все, что встречалось на их пути. Вот тут-то и задержались отчаянные фашистские головорезы СС. Идти к твоим в лес стало очень опасно, надо было немного повременить, чтобы на след гады не напали. Сидели мы здесь, как в тюрьме. Что я говорю — в тюрьме, как в живой могиле, носа не высунешь. А там в лесу случилась беда. И должно ж было так статься, чтобы младшая сестра твоя заболела сыпняком. Горит огнем. Пропадает. А чем ты ей поможешь в лесу? Но мать остается матерью во время всех опасностей. Она обо всем тогда позабыла и пустилась спасать свою дочь от беды. В одну из глухих дождливых ночей завернула больную в тряпье и понесла в местечко. И старшая — тоже с ними. Прямо дьяволу в зубы… В ту же ночь задержал их эсэсовский патруль… Ну, а из тех кровавых лап кто мог спастись? Погнали всех троих к ямам, где были убиты люди Меджибожа, и пристрелили. Не дожили всего лишь две недели до прихода наших… Две недели! Если б не заболела твоя сестренка, мы сегодня сидели бы все вместе за этим столом. Но что поделаешь. Не суждено, дорогой сынок…
Старик вытер слезы. Увидел заплаканные глаза гостя и опустил голову:
— Горе, горе… Что поделаешь, сын, надо крепиться… Им уж ничем не поможешь. Мертвых не воскресишь… Как со своей старухой не можем воскресить наших сыновей, так и ты не можешь своих… Пухом им земля…
Выпив остаток самогона, он добавил:
— Времена настали! Родители переживают своих детей. Что может быть страшнее? А мне и жинке моей тоже тяжко… Мы даже не знаем, где упокоились кости наших сыновей…
Илья сидел с опущенной тяжелой головой и чувствовал, как в жилах стынет кровь от горя и боли. Рассказ старого пасечника потряс его до глубины души. За все время не проронил ни слова. Поднявшись с места, он подошел к раскрытому окну, долго всматривался в извилистую тропинку, ведущую к погребу и дальше, — к чернеющему лесу. Все старался представить себе, как по этой дорожке еще недавно шли скорбные, обессиленные мать и сестры. Вот она, та дорога, по которой уходили они от смерти и не ушли…
Он все еще молчал, борясь с душившими его слезами. Сколько смертей повидал за эти четыре года войны и никогда не плакал, а теперь не мог удержаться, прижался головой к косяку и зарыдал.
Придя немного в себя, неторопливо подошел к старику, обнял его и тихонько проговорил:
— Спасибо вам, дорогой Иван Петрович, спасибо, что у вас такое доброе сердце! И вам, тетя, спасибо. Низко склоняю голову перед вашим благородством. Спасибо вам за все хорошее, что сделали вы для моей матери и сестер… Я этого никогда не забуду. Сколько жить буду — не забуду…
Старый пасечник поклонился гостю и махнул рукой:
— Что ты, сын, за что же благодарить. Ничего такого мы не совершили… Только то, что нам совесть подсказывала. Делали так, как любой обязан был сделать… А если б с нами случилось такое, разве твои оставили бы нас в беде? Мы ведь люди, не звери!
— Конечно, дядя Иван… Понимаю…
— Ну, коли понимаешь, так незачем и благодарить. По сей день мучает меня совесть, что не смог уберечь твоих. Подумать только, каких-нибудь двух недель не дожили они до светлого дня освобождения! Какая судьба! Может, чего-то не досмотрели мы со старухой. Но бог свидетель, жизни своей не жалели ради матери и сестренок…
Заренко поднялся, отодвинул стаканы, остатки закуски и велел жене одеться.
— Куда ты собрался, Иван? — испуганно спросила она.
— Что значит куда? Пройдем с Ильей к тем могилам. Склоним головы перед прахом целого местечка… Нарежь цветов, баба, на могилу возложим…
Тронутый благородством и добротой старого пасечника, Илья оправил на себе гимнастерку. Молчаливые, скорбные, пошли они в ту сторону, где возвышались зеленые холмы.
Долго стояли все трое на краю огромной впадины, смотрели на красные гвоздики, брошенные к подножью страшной братской могилы. Сильный ветер растрепал свежие лепестки, — казалось, что это кровь замученных и расстрелянных людей…
Илья еще долго стоял с поникшей головой над обрывом, потом поднял заплаканные глаза. Тяжело вздохнул и, оглянув всю пустынную площадь, отошел к дороге. Сердце чуть не разорвалось. Представил себе, какая страшная трагедия разыгралась здесь четыре года тому назад. Не удалось ему сполна отплатить палачам за их страшные преступления. Нет на свете такой кары, какую заслужили фашистские палачи!
Почувствовал себя маленьким, слабым, немощным перед страшной трагедией, разыгравшейся здесь, укорял почему-то себя, что не смог защитить людей, которые встретили тут свой последний час, не смог спасти от палачей любимую мать и сестер, когда их гнали на смерть.
Так стояли они трое в этом пустынном безмолвии и тишине. Убитые горем, что они могли сказать друг другу? И скорбное молчание заменило им слова.
А женщина, вытерев слезы, подошла ближе к краю обрыва, стала аккуратнее укладывать цветы, которые ветер пытался унести в поле…
Было уже совсем темно, когда возвращались домой, простившись со священным уголком, где погребены сотни казненных палачами граждан маленького Меджибожа, городка, который умел шутить, смеяться, кажется, лучше, чем люди всей округи.
Шли домой подавленные, опустив голову, словно испытывали в чем-то вину перед жертвами. А ветер усиливался, нагоняя грозовые тучи, и вскоре хлынул дождь, холодный, колючий. Ветер завывал, а убитому горем солдату казалось, что это слышится плач матери и сестер, замученных и расстрелянных в той страшной могиле. И еще казалось ему, что эту скорбную музыку он уже будет слышать до конца дней.
Илья проводил своих задушевных друзей, которые стали ему во сто крат дороже, роднее, — Ивана Заренко и его добрую жену тетку Дуню — до их старенького домика, распрощался с ними сердечно, нежно, как с родной матерью и отцом. Они просили его остаться заночевать — куда, мол, пойдет в такой дождь, в такую непогоду. Но он не мог. Он должен был хоть несколько часов побыть наедине с самим собой, своей совестью, невыразимой болью. К тому же Илья дал слово старому пекарю Самсону Мудрому вернуться. Пообещав своим добрым друзьям и завтра, и послезавтра, и все дни, что он здесь пробудет, непременно заходить к ним, он под проливным дождем направился в местечко, на улочку, где его ждал старый пекарь.
Ветер и дождь неумолимо хлестали по лицу, но Илья шел не торопясь. Тяжелые думы не покидали его.
Стояла глубокая ночь.
В комнате старого пекаря чадила коптилка. Хозяин крепко спал одетый. Долго, значит, выглядывал своего гостя. И уснул беспробудным сном. На столике стоял остывший ужин. Илья страшно устал, словно проделал путь в тысячу верст. Терзало душу то, что он пережил и передумал за эти несколько часов. Не заметил, что еще больше поседел за это время. В самом деле, за эту поездку, за все, что в тот день пережил, казалось, он постарел на двадцать лет.