Учитель из Меджибожа
Шрифт:
Лицо его озарилось добродушной улыбкой, он не мог наглядеться на этого стройного офицера, не находил для него нужных слов. А старуха, все еще вытирая слезы, сказала:
— Чего же мы стоим на пороге? Пошли в хату!.. Уж не взыщи, Алик, дорогой, что в доме такой беспорядок… Знаешь, на работу уходим чуть свет, а возвращаемся поздно. В этом наша радость… Ничего не хочется, и жить не хочется… Нету моих сыновей… Мы вот ходим по земле, а хлопцев нету.
— Будет, старуха, не надо плакать… — сказал пасечник. — Погляди, какой славный гость у нас!.. А помнишь, Алик, как я тебя, бывало, стаскивал с наших яблонь?.. Знал бы, что вырастешь таким, плохого слова не сказал бы. Давай в хату! В самом деле, чего
Жена тем временем открыла дверь, вошла в хату, сняла со стены большую застекленную рамку с множеством фотокарточек и протянула гостю.
— Посмотри, Алик, может, помнишь наших хлопцев? Может, где либо встречал?..
Илья бережно взял рамку в руки, пристально всматриваясь в знакомые лица друзей детства, и уныло покачал головой: «Ну, как же, ну как же не помнить! Вот они, стриженные молодые солдаты с напряженными лицами как по команде „смирно“». Такие карточки в точно таких же позах можно увидеть в каждой сельской хате. Конечно, Алик хорошо помнит всех троих сыновей тетки Дуни и Ивана, Сколько добрых воспоминаний связано с этими парнями! В детстве целыми днями пропадали среди бурьянов, в крепости, воевали на ее мшистых стенах…
Заренки взволнованно и пристально следили за каждым движением гостя, хотели услышать из его уст, что он встречал где-то на военных дорогах сыновей. Но тот скорбно молчал. Нет, не довелось видеть. Фронт растянулся на тысячи километров, шла такая жестокая война… Редко встречались те, с которыми дружил в детстве.
Поймав на себе взгляды Ивана и его жены, Алик опросил:
— А письма давно были?
— Очень давно… — вытирая слезы, сказала она. — Уже после прихода наших получили мы на двоих похоронки, а на Миколу бумажку, что пропал без вести…
Все трое молчали. Алик все еще не выпускал из рук рамку. Слова тетки Дуни причинили ему боль. Он не знал, как утешить, что сказать добрым людям.
— Пропасть без вести, — после мучительной паузы проговорил Алик, — это еще ничего не значит… На меня тоже пришла такая бумажка… А остался жив… Теперь только и разбираются, что к чему. Такая убийственно страшная война была, могли случиться всякие ошибки. Многие возвращаются, и ваши хлопцы, бог даст, вернутся…
— Дай бог, дай бог! — поддержал Иван Заренко, снимая куртку, взглянул на старуху. — Ну, баба, чего стоишь? Такой гость к нам пришел, а ты мешкаешь. Угощай, чем бог послал… Проголодался, небось, Алик, да и я за компанию перехвачу. А еще чарку мы с ним выпьем ради такого случая…
— Ой лышенько, совсем забыла… Я сейчас! — прервала она его, подошла к миске, сполоснула руки и бросилась к печи.
Иван Заренко ласково смотрел на гостя, и большие темные глаза его блестели от радости.
— Как я рад, что вижу тебя!.. Слава богу, что вернулся… Такой дорогой гость!.. Знал бы, что ты приедешь, по дороге прихватил бы бутылку казенки. — Поднявшись со скамьи, он направился к старому кованному железом сундуку, достал большую пузатую бутыль. — Но не беда! Это тоже не хуже!.. — усмехнулся он. — Самогонка… Крепче казенки…
Поставив на стол бутыль и три граненых стаканчика, он стал нарезать хлеб.
— Да, ради такой встречи полагается выпить… Всем досталось в этой проклятой войне, — после паузы произнес старик. — Много горя выпало на нашу долю. И за что только господь бог разгневался на нас? Таких людоедов послал на нашу голову… Никому не было житья. Люди просили себе смерти. Тебе там, Алик, было сладко, а нам здесь… Помнишь нашу хату, все было! Ограбили, гадюки, все подчистую. Никакой живности не оставили! Дважды таскали меня и старуху на расстрел. Из автоматов палили над нашими головами. «Скажи, старый швайн, — орали на меня и били смертным боем, — скажи, где твои сыны-выродки? В армии или у партизан? Не скажешь, погибнешь, как собака!» Да… Отбили у меня легкие, помирать собрался. Сам не знаю, как выжил… Разве все расскажешь?
Он сильно закашлялся, побагровел, с трудом овладел собой.
Старик не сводил глаз с молчаливого, удрученного гостя. Прекрасно понимал, чего Алик ждет от него, но не мог решиться поведать страшную историю гибели его матери и сестер.
Он наполнил стаканчики самогонкой, сильно отдававшей свеклой, притронулся краешком стакана к стаканчику гостя. И, нахмурившись, проговорил:
— Ну, Алик, за нашу встречу и за помин души тех, кто не дожил до дня погибели супостата Гитлера и его чумного войска… Баба, а ты что же? И ты с нами… Садись!
Он залпом выпил, скривился, вытер ладонью влажные губы, подкрутил порыжевшие усы, долго качал головой, вздыхал, глядя на опечаленного гостя.
— Да, было времячко, будь оно проклято!.. Вспомнишь, и — волосы дыбом. Бог знает правду. Я и моя старуха жизнь свою отдавали, лишь бы спасти Малку и сестер твоих, Алик. Но что могли мы поделать, когда сами находились в аду, и топор занесен был все время над нашими головами… Фашистские гицели сидели на шее и не давали вздохнуть… Когда эти каты ворвались в местечко, они учинили дикий погром, не щадя никого — ни детей, ни стариков. Грабили, избивали смертным боем, убивали. Через педели две пришел приказ всем евреям Меджибожа, окрестных сел и местечек собраться со своими пожитками на площади. А кто не придет — расстрел на месте. Шли слухи, что в большой город вывезут их, там будут они жить и работать. Что поделаешь, несчастные шли по приказу. Разве кому могло прийти в голову, что безоружных женщин, детей, стариков, калек будут расстреливать? Кто же мог поверить, что фашисты в тысячу раз хуже диких зверей? Вот и собрались. А их уже поджидала толпа фашистских палачей с автоматами и пулеметами. С ними были и их псы с белыми тряпками на рукавах — полицаи.
Увидел я, как гонят несчастных, и сердце мне подсказало, что плохо им будет. Сказал я об этом своей Дуне, и мы побежали с ней к Малке… Запыхался я и говорю твоей матери: «Послушай, Малка, не верь этим гадам, будто бы поведут вас на станцию, чтоб отправить на новое местожительства Гады нам готовят одно местожительство, раньше вам, потом нам… Это палачи гонят вас на смерть, Малка, поверь мне, возьми дочерей и бежим ко мне! Мы вас спрячем, как сумеем, будем спасать. Только не иди туда». А Малка обняла твоих испуганных сестренок, заплакала и сказала: «Нет, куда все паши, туда и мы! Как бог даст…» — «Что ты, — говорю я ей, — не видишь разве, как бог печется о вас. Был бы он на самом деле, этот бог, разве допустил бы такой разбой!» А Малка отвечает: «Они же люди тоже, фашисты, не станут убивать невинных женщин и детей. Разве их не матери породили? Нет у них жен, детей?» — «Нет, — говорю, — их народили не матери, а сатана! Это пришли людоеды, которые пожирают детей. Нет у них бога в сердце. Беги с нами, Малка, мы вас спасем».
Тогда моя Дуня зарыдала, упала Малке в ноги, умоляет идти к нам. Что, мол, с нами будет, то и с вами. И мы схватили Малку, дочерей и огородами, бурьянами убежали к нам. Мы с жинкой в погребе сделали для них хорошее убежище, набросали туда всего, носили им кушать, воду, а на ночь забирали в хату спать… Да, страшное время, будь оно проклято! Мы аж сюда слышали, как расстреливали людей возле меджибожских ям. К нам доносились плач и крики несчастных. Сердце разрывалось… Живых, раненых засыпали вместе с убитыми. Из этих страшных ям только нескольким чудом удалось спастись, мужики ближних сел укрыли их у себя. Рассказали, как все было…