Учитель
Шрифт:
– Давай про блуд, все ясно, – Гаврила перевалился с одного бока на другой.
– Блуд… Сначала прелюбодеяние. Значит, любился с чужой женой.
– Да, – вставил Афонька, поджав губы.
– И свидетели есть? – поднял брови Гаврила.
– Нету свидетелей, – вздохнул Нечай, – никто нам свечку не держал… И, я думаю, тут не без тайны исповеди, а, батюшка?
Афонька покраснел и надулся.
– Пиши, Ондрюшка – свидетелей нет, но Бондарев факта прелюбодеяния не отрицает.
– А жаль… Позвали б сюда эту чужую жену, да спросили у нее как следует… –
– Портил девок… – протянул Туча Ярославич, глядя в бумагу, – свидетели есть?
– Да весь Рядок говорит! – приподнялся Некрас, – зачем свидетели?
– Мало ли, что ваш Рядок говорит…. – Туча Ярославич сморщился, – в прошлом году весь Рядок говорил, что я тайно обвенчался с дворовой девкой и она от меня законного сына родила… Свидетели есть? А, Бондарев? Или ты и этого не отрицаешь?
– Отрицаю, – ухмыльнулся Нечай.
Гаврила выпрямился и потер руки:
– Ну, зовите девку!
– Какую девку? – Нечай поднял брови, – если я их не портил?
Афонька потупился и покраснел еще сильней, Некрас тоже смутился и толкнул в бок пивовара, который хотел что-то сказать. Хозяин трактира усмехался в усы.
– На нет и суда нет, – вздохнул Туча Ярославич – Гаврила поскучнел и снова развалился на стуле, – обучает христианских детей без разрешения… За это я что-то наказания не припоминаю, но вместе со всем остальным выглядит как смущение умов… отложим пока…
– Да нету никакого смущения умов, – бесцеремонно встрял кузнец, – нету же! Ну, буквы он с ними разучивает, картинки рисует, на счетах считать учит… Что ж плохого-то? Чем же наши дети хуже поповских? А детки-то его как уважают, в рот смотрят! Я думал Стенька мой – лоб здоровенный – будет только мешаться, а он каждый вечер ждет, когда же к дяде Нечаю идти пора!
– Кто ж знает, чем это он так детишек привадил? – ехидно возразил Афонька, – может, он о дьявольском соблазне им нашептывает?
– Не нашептывает он ничего! – Мишата поднялся, – при мне он их учит, при жене моей. Почему мои дети не могут грамоте учиться? Кто мне может запретить?
– Да зачем твоим детям грамота, а? Они что, монахи? Книги священные переписывать собираются? – устало, с презрением спросил Гаврила.
Мишата так громко втянул в себя воздух, что Нечай решил, будто недалеко до еще одного оскорбления духовного лица.
– Чтоб имя свое на своем товаре написать умели, – брат поднял голову.
– Ну зачем, зачем, объясни? – Гаврила скривился, – ну придумай знак какой-нибудь, личное клеймо. Имя-то зачем?
– Знак – это знак, а имя – это имя. Мои бочки меня переживут, и моих детей, а имя останется…
– Бочки! – фыркнул Гаврила, – нашел, чем гордиться!
Нечаю захотелось дать ему по морде. Просто подойти и дать, чтоб заткнулся.
– Я человек простой, – Мишата сел и опустил голову, – но работу свою люблю и делаю хорошо. И мне люди за это только спасибо говорили…
– И поэтому надо имя на бочках писать, что ли? – Гаврила расхохотался.
– Закрой
– О! Ты слышал, Туча Ярославич! Он опять оскорбляет духовное лицо! – Афонька выставил вперед палец.
Боярин посмотрел на Гаврилу, потом на Нечая, потом на Афоньку и покачал головой.
– Правда что, Гаврила, помолчи… Свидетели утверждают, что смущения умов не происходит. Все равно: без разрешения архиерея, по своему усмотрению детей учить нельзя. Все слышали? Только нам этого еще не хватало, ко всем нашим прегрешениям…
– Имя писать… – хихикал Гаврила, – на бочках…
Нечай поднялся рывком, ударил Мишату по руке, когда тот снова попытался удержать его за пояс, и подскочил к столу, перегибаясь и хватая Гаврилу за воротник.
– Ты, сука! Ты в жизни своей ничего руками не сделал… – он недоговорил – Гаврила врезал ему кулаком в солнечное сплетение: на вдохе, так что в голове помутилось. Наверняка нарочно ждал подходящего момента! Но воротника ризы Нечай не выпустил, пригибая шею расстриги вниз, вслед за собой.
– Гаврила, твою мать! – рявкнул Туча Ярославич, – я тебе сказал помолчать!
Боярин поднялся, опрокидывая стул, и скрутил расстриге руки назад. К Нечаю сзади подоспели Мишата и кузнец, разжали ему пальцы – он не сильно сопротивлялся – и бросили обратно на лавку: разогнуться он еще не мог. Эх, надо было дать по морде и отскочить! Гаврила продолжал невозмутимо хихикать, Ондрюшка поднимал стул и подпихивал под задницу Тучи Ярославича, Мишата сопел, а Нечай все никак не мог вдохнуть.
– Хватит! Устроили тут! – Туча Ярославич сел и посмотрел в бумагу, – дальше идем! Начнем с того, что он не ходит к причастию и не бывает в церкви. По новым статьям о раскольниках за это велено пытать, и сжигать, если не раскается. А если раскается – отправлять в монастырь. А?
Нечай, наконец, судорожно и громко вдохнул.
– Погоди, боярин, – расстрига перестал хихикать и переменился в лице, – это ж про раскольников. Какой же он раскольник?
– Мой брат не раскольник, – Мишата, побледневший и испуганный, встал, – он двумя перстами не крестится…
– Это правда, никто не видел, чтоб он двумя персами крестился… – подтвердил староста.
– А кто-нибудь видел, чтоб он вообще крестился, а? – ввернул Афонька, – может, он нарочно крестится так, чтоб никто не видел?
– В статьях сказано: кто к причастию не ходит и в церкви не бывает, – продолжил боярин, – а раскольник он или нет – это не упоминается.
– Погоди, Туча Ярославич… – Гаврила вздохнул, – это же статьи о раскольниках, верно? А Бондарев не раскольник. Где ты видел тайных раскольников?
– Всякое бывает… на то они и тайные раскольники, чтоб о них никто не знал.
– Я же сказал: я ничего не отрицаю, – Нечай скривился, – но я действительно не раскольник, я не такой дурак!
– Помалкивай. Тебя не спрашивают, – буркнул боярин сердито, – я еще до главного не дошел. Вот там я тебя спрошу… так спрошу…