Учитель
Шрифт:
Много шуму было вокруг этой истории. О ней говорили в трамваях, в учреждениях, в школе. Войдя однажды в класс на перемене, Навашин услышал Колю:
— Но ведь у нас ему будет гораздо лучше.
— Почему? — спросил Володя Сурмин. — Почему? Потому, что его бабушка уборщица, а твой отец — генерал-майор? Но тогда тебе должно быть лучше в семье генерала-лейтенанта.
— Или маршала, — откликнулся кто-то.
— А вы как думаете? — спросил Коля, глядя в упор на учителя. — Вы не согласны со мной?
Когда же все это было?
— Странно, я ничуть не удивился, увидев вас. Ну конечно, это было неожиданно… Но я так хотел вас видеть, что счел… решил, что вы появились по вызову, как дух. Как вы меня отыскали? Оля Кириллова? Она сказала вам, что я в Минске, понятно. Ну а там уже ход ясен: пришли в редакцию, и вам все объяснили…
— Мне просто сказали, что ты переведен в гомельскую газету.
— Да, заведовал отделом республиканской газеты, переведен заштатным сотрудником областной… Да и область-то…
— Самолюбие болит?
— Вы не поверите: не болит. Вы ведь помните меня честолюбивым. Я просто информирую. Довожу до вас размеры бедствия… Мою Надю все это очень ранило, а меня нет. Меня другое заботит… И мучает…
Он едва не спросил: «Что же тебя мучает?» Но не стал спрашивать. Вопросы помогают человеку говорить. А помогать не надо. Захочет — скажет. А не скажет, значит, ни к чему. И правда, Коля умолк.
«Ты не знаешь, где живет Володя Сурмин?» — вдруг оказалось, что очень трудно задать этот простой вопрос. «Скажи, ты давно видел Володю Сурмина?» Нет, не так. «Ты случайно не знаешь адреса Володи Сурмина?»
— Оля Кириллова сказала мне, что ты недавно видел Володю Сурмина. Это правда?
Коля глянул быстро и пристально. Рот у него тонкий, нервный, глаза неспокойные.
— Не так чтобы очень уж недавно, — сказал он отвернувшись. — Примерно год назад. Я отдыхал под Ленинградом, и мы встретились в электричке.
Я плюхнулся на скамейку рядом с ним. Понимаете, опаздывал на поезд, вскочил в вагон уже на ходу и сел на ближайшую скамейку. Смотрю — Володя…
— А в Ленинграде он оказался случайно? Или живет там?
— Помнится, он жил где-то у Московского вокзала. Боюсь соврать. То ли командировка, то ли навещал кого. Не помню.
Он замолчал. Они вышли из лесу. До села было уже рукой подать.
— Василенковский дом крайний, — сказал Коля. — Пойдемте, там и для вас место найдется, а то вдвоем перебазируемся в школу. Вы надолго ко мне?
Он не мог ответить: «Я приехал, только чтобы узнать Володин адрес».
И он сказал:
— Поживу.
— Что, товарищ корреспондент, понял теперь, как у нас? — спросил хозяин. — Они так считают: им одним жить, а всем другим пропадать. Что захотят, то и зробят.
Хозяйка — молодая, щеки как бурачки — круглые, красные — вынимает из печки большой чугун с картошкой.
— Милости просим, — говорит она, и Навашин с Ипполитовым садятся за стол.
— На нашей почве, — говорит Василенко, — металлические шланги ни к чему, нам резиновые подавай, а нам что суют? Одни металлические.
— Да что ты к человеку пристал? — говорит хозяйка. — Им поужинать надо, отдохнуть, а ты обратно со своими шлангами. Я вот другое хочу спросить. Вот вы — люди городские. Я вот хочу спросить у вас: как в городе поступают, если человек бегает до чужой жинки?
— Что это ты? — гремит хозяин.
— Молчи, не тебя спрашивают. Я у товарища Ипполитова спрашиваю, у корреспондента. И вот их, не знаю, как звать.
— Навашин, Сергей Дмитриевич.
— Очень приятно! — Хозяйка смотрит весело и приветливо. — Очень приятно. Варя, Варвара Сергеевна. У нас жинка говорит разлучнице: «Ты такая, ты сякая, если вместе застану, стекла побью, рамы повыворачиваю». И верно, стекла побье, рамы повыворачивае и в морду плюне. И говорит: «Я тебе ще не то зроблю». А у вас как?
Она пристально смотрит на Сергея и ждет.
— Иногда разводятся… — медленно, будто припоминая, говорит он, — иногда назло начинает бегать до чужого человека…
— В отместку?
— В отместку.
— А бывает, — говорит Ипполитов, — что и стекла бьют, и серной кислотой обливают.
— Разлучницу?
— Ее.
— А по-моему, — говорит Варя, — плевать в морду надо человеку, а не разлучнице. Я ничего не кладу на разлучницу, а только на человека. Мне Петро говорит: «Смотри, если что, я тебе голову отрежу». А я ему — если что…
— Да замолчишь ты? — гремит Петро. — Не слушайте ее. Баба и есть баба. Только одно на уме. Это ж надо! Люди с собрания пришли, голова замороченная, а она… Николай Алексеевич, я вот еще чего хочу сказать. Надо бы про стариков вопрос поставить. И про больных. Вот есть у нас такая колхозница, Настасья Войтович. Как организували колхоз, она враз вступила. Бывало, шестнадцать коров надоит, бывало, сколько льну сотрет. А потом война, жили в лесу, в ямах. Она простыла, заболела, и погляди: рук нет. Скрючило, язви… Робить не может. Почему в городе, если человек по болезни или по старости с работы ушел, ему пенсия. А колхознику… Надо, чтоб вы поняли и, где надо, поставили вопрос.
— А сколько вы классов прошли? — спрашивает Варя у Ипполитова.
— Я институт кончил.
— О! Институт! А ты ему объясняешь. Что ему объяснять? Глаза е? Уши е?
Что было, услышит, что есть, увидит. Он грамотный, в институте учился. Городской!
До сих пор она говорила хоть и насмешливо, но ласково. А тут вдруг в голосе прорвалось что-то другое.
— Городские! — повторила она с издевкой. — Городские — они острые, приметливые. Поглядят — и сразу всё понимают, и всё объяснить могут.