Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.
Шрифт:
Ожесточение властей в 1930-е гг. нельзя отрицать, однако представленные в этой главе свидетельства позволяют взглянуть на события тех лет иначе, чем их увидели сначала западные приверженцы «тоталитарного» направления, а вслед за ними Фрадкин и Плохова. Учителя отстаивали и использовали подходы к дисциплине, которые отнюдь не всегда приветствовали инспекторы и чиновники. Школа во многом жила своей, не зависимой напрямую от большой политики жизнью. Наконец, некоторые из этих подходов, которые Фрадкин и Плохова считали зернами зарождающегося «тоталитаризма», критиковались в 1930-е гг. советскими руководителями как раз за вред, который они наносили развитию детей.
Поразительное совпадение мнений советских официальных источников и эмигрантов
Обучение по сталинистским программам
Власти внимательнейшим образом следили, чтобы учителя руководствовались программой, в широком смысле слова определяющей не только содержание уроков, но и методы преподавания, его результаты и выставление отметок. В 1930-е гг. планы уроков публиковались большими тиражами. В учебнике педагогики Шимбирева, например, подробно расписаны урок истории о принятии на Руси христианства и урок биологии о львах, причем в деталях рассказывается, как учителю подавать материал, что спрашивать и каких ждать ответов, какие дать классу задания на дом. Благодаря такому тщательному планированию урок должен был пробудить в детях интерес и привести их к правильным выводам:
«Хороший урок не может явиться плодом неподготовленной и “свободной” импровизации, продуктом какого-то особенного “настроения” или вдохновения. Творческое мастерство учителя проявляется лишь в тщательно продуманном и предварительно всесторонне подготовленном и хорошо спланированном уроке»{558}.
Несмотря на ясные указания, как готовиться к «хорошему уроку», многие учителя не ставили перед собой такой задачи. Учительница Пильщикова, имеющая двадцатилетний стаж преподавания, говорила, что лишь самые опытные ее коллеги готовят учебные планы, а молодежь или вообще таких планов не имеет, или верстает наспех при крайней необходимости. Порой эти планы имели только приблизительное сходство с содержанием и ходом урока. Бывший директор школы считал такие расхождения необходимым компромиссом между нереальными целями, заложенными в планах, и реальными возможностями обучения{559}.
Учителя, конечно, старались планировали уроки, но «начальство» не прочь было тщательно расписать весь процесс обучения. Один бывший ученик полагал, что учителям навязывались программы, которые определяли «совершенно точно, чему учить… какие использовать книги, что спрашивать и так далее». Другой ученик утверждал, что отсутствие «хоть какой-нибудь выдумки или инициативы» на занятиях говорит о контроле государства над учителями:
«Учащиеся понимали, что школьные программы подготовлены не учителями, а спущены для них сверху. Чувствовалось, что учителя — наемные работники государства, которые лишь выполняют свои служебные обязанности по указке сверху»{560}.
Бывшие учителя, в свою очередь, сетовали, что обязательное планирование связывало им руки, мешало проявить себя. По воспоминаниям одного эмигранта, «учитель работал в жестких рамках,
Судя по приведенным выше примерам, планирование имело целью прежде всего политизацию каждого урока. Бывший учитель проследил связь между планами занятий, надзором властей и идеологической обработкой учащихся:
«Я должен был составлять конспект каждого урока и записывать все, что собираюсь сказать. Никого не интересовало, чему я сам хочу учить детей… Я должен был составлять план каждого урока, который проверял директор школы — член партии. Иногда он приходил в класс, чтобы увидеть, как я провожу занятие… Общий план приходил к нам из Наркомпроса в Москве… В этом плане описывалось, что мы должны говорить каждый день, и учитель обязан был ему следовать. Я знакомился с инструкцией на каждый день, а потом я составлял детальный план — что буду говорить и как проводить занятие. Этот план я представлял директору на утверждение… Отступать от учебного плана было очень опасно».
Больше того, судя по следующим высказываниям, подробно расписывалось не только содержание, но и форма уроков:
«Больше всего мне не нравилось, что я не мог преподавать мою любимую географию так, как считал нужным. Надо было говорить только о политических аспектах географии. Вместо того чтобы рассказывать учащимся, где какие горы, где какие реки и как там живут люди, я должен был говорить: “Здесь есть каменный уголь, а здесь строится большой завод, а здесь ищут железную руду”. Мне следовало говорить: “Мы должны догнать и перегнать Америку, у нас грандиозный пятилетний план, замечательный пятилетний план, великолепный пятилетний план. А это Донбасс, здесь каждый год добывается много тонн каменного угля. К концу пятилетки мы будем добывать так много тонн угля каждый год”»{562}.
Вместо облегчения работы учителя планы только увеличивали его нагрузку, так как ему приходилось втолковывать ученикам то, что приказало высокое начальство{563}.
Таким образом, политическое воспитание было составной частью дисциплинарной стратегии. Постановлением ЦК партии 1931 г. учителям вменялось в обязанность «внесение в повседневную работу школы партийности», что включало следующие элементы:
«Классовую бдительность, коммунистическое воспитание и борьбу с антипролетарской идеологией в школе, борьбу за систематичность знаний, борьбу за четко очерченные программы в школе, борьбу за высокую дисциплину в школе, борьбу с распущенностью и разгильдяйством, борьбу за единоначалие и порядок в школах»{564}.
Таким образом, политика и педагогика вместе определяли новые задачи советской школы — воспитание преданности «делу партии», дисциплину и порядок в классах, успехи в учебе.
По мнению советских властей, обучение с четкой партийной направленностью позволяло сформировать коммунистическое мировоззрение: только марксизм является научной идеологией, классовая борьба единственная движущая сила истории, религия опровергнута наукой, «враги народа» должны быть уничтожены, а «великая ленинская партия» и «горячо любимый учитель» Сталин заслуживают безграничной преданности и безоговорочного подчинения{565}. Партийная верхушка видела в обществоведении «острое оружие в нашей борьбе с капитализмом, в нашей борьбе за коммунизм», а историю считала «самой политической из всех дисциплин». Бывший школьный учитель сказал попросту: «Истории надо было учить, расточая похвалы советской власти»{566}.