Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.
Шрифт:
Таким образом, благодаря профессионализму, личным достоинствам, высокому авторитету среди коллег оба вполне соответствовали образу учителя, играющего ключевую роль в школе, были отличными педагогами и поборниками дисциплины. Оба воплощали сталинистский идеал учителя как центральной фигуры в школе 1930-х гг., заботливо опекаемой органами образования, хотя их реакция на террор резко отличалась. Но в этой главе не проводится резкая грань между палачами и их жертвами, мы попробуем разобраться, как советские учителя выживали в условиях сметающего все на своем пути, но полного противоречий сталинизма 1930-х гг.{596} На террор люди реагировали по-разному, очевидно, жестокая политика определяла в работе и поведении учителей многое, но далеко
Сталинская «революция сверху» постоянно сопровождалась репрессиями. Как показано в главе 1, учителя на своем «школьном фронте» находились под давлением как ретивых местных начальников, так и готовых на все от отчаяния «антисоветски» настроенных крестьян. В годы «стабилизации», после коллективизации, стало спокойнее; в это время социальный заказ выполняли только что созданные общественные институты, включая обновленную школу, как показано в предыдущих двух главах. После убийства в декабре 1934 г. первого секретаря ленинградского обкома ВКП(б) Кирова и последовавшей проверки партийных организаций размах и мощь репрессий катастрофически возросли. Вслед за «показательными процессами» над бывшими партийными деятелями, якобы организовавшими убийство Кирова, страну захлестнули волны арестов, достигших апогея во время «большого террора» 1937 г. В марте 1937 г. Сталин предупредил, что безжалостные и беспринципные «банды вредителей, диверсантов, шпионов и убийц», действующие по указке иностранных разведок, ведут против нас «отчаянную борьбу», что в свою очередь требует от партии и особенно органов госбезопасности «ликвидировать троцкистов и двурушников»{597}.
Обвинения, лишение свободы и казни угрожали людям, которые не только считали себя лояльными гражданами, патриотами, но и пользовались влиянием, занимали ответственные должности и порой самые высокие посты. В это время миллионы колхозников, простых рабочих, руководителей государственных организаций, плановых органов, учреждений культуры и воинских частей были арестованы, обвинены в преступлениях, подвергнуты допросам, осуждены, лишены свободы, сосланы и даже казнены как «затаившиеся» враги, «замаскировавшиеся» изменники или двурушники и вредители. В конце 1937 г. террор ударил по высшему школьному руководству: в конце октября арестовали и вскоре казнили наркома просвещения Бубнова, а затем многих чиновников Наркомпроса, профсоюза, областных и районных отделов образования{598}.
Однако, когда казалось, что насилие вот-вот выйдет из-под контроля, партийное руководство вдруг решило изменить политику. 19 января 1938 г. пленум ЦК партии принял постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков»{599}. В этом постановлении, в том числе на примере случаев с учителями, о которых будет рассказано в этой главе, партийная верхушка признала опасность неконтролируемого террора для страны, для партии и для советской власти. Аресты, судилища, тюремные заключения и особенно ссылки в трудовые лагеря продолжались до конца жизни Сталина, однако массовый террор 1937 г. заставил искать другие средства контроля над потенциальными источниками несогласия, инакомыслия или оппозиции{600}.
В этой главе речь пойдет в первую очередь о реакции учителей на террор, в поле зрения также остаются и неутихающие дискуссии о природе и значении сталинизма. О поступке Николая Викторовича стало известно в эпоху гласности, в конце 1980-х гг., когда советским людям впервые позволили открыто и непредвзято обсуждать события эпохи сталинизма. Львова вспоминает, как репрессии накрыли сначала партию, армию и деятелей культуры, а потом и все слои советского общества. Этот случай не только проливает свет на «белые пятна» истории, но и доказывает, что советские люди не поддерживали слепо репрессии и не были бессловесными жертвами, а реагировали самым различным образом, в т. ч. сопротивлялись жестоким действиям властей.
Советские учителя, как и все граждане страны, страдали от репрессий и лично (когда их снимали с работы, арестовывали, выносили им суровые приговоры), и как профессионалы, потому что за процессом обучения, за каждым словом и даже мыслями наблюдало жестокое и непредсказуемое в своем поведении начальство. Как показано в главе 4, многих учителей преследовали или просто увольняли за «социальное происхождение». Такая уникальная советская формулировка применялась, когда родители человека или более дальние родственники принадлежали к «эксплуататорским» классам. В начале 1930-х гг. мощная волна репрессий накрыла «классово чуждые элементы», множились доносы, и скоро во всей стране установилась атмосфера подозрительности и страха. В первом разделе этой главы речь пойдет о чреватых крупными неприятностями действиях, высказываниях и связях учителей.
В следующих двух разделах будет рассказано о воздействии политических репрессий на учителей, причем особое внимание уделено реакции на террор (от активного соучастия, как в случае с Холмогорцевым, до прямого сопротивления, как в случае с Николаем Викторовичем). В заключительном разделе показано, что, хотя политическое давление испытывали все советские люди, массовые репрессии сильнейшим образом влияли на процесс обучения и деформировали личности тех, кому довелось работать в школах в 1930-х гг.
Террор часто присутствует в документальных свидетельствах той эпохи, а отсутствие упоминаний о нем по-своему многозначительно. В советских источниках и воспоминаниях эмигрантов более чем достаточно информации о подстерегавших учителей опасностях, о жизни и работе в состоянии постоянного страха. Однако достоверных цифр о репрессиях найти не удалось. Тем самым на главный вопрос, сколько учителей подверглись репрессиям, можно дать лишь приблизительный ответ. Мало данных и о судьбах снятых с работы или арестованных. Видимо, это неспроста. Тем не менее из многих источников ясно, как драматически повлияли политические пертурбации на общественную позицию, профессиональные успехи учителей, на их отношения между собой. В этом плане террор стал для многих учительских судеб проверкой на прочность.
Репрессии за «порочащие» связи
Осенью 1937 г. в Змиевском районе, расположенном севернее Курска, были уволены или намечены к увольнению 78 учителей. В сельских школах проводить уроки иногда было некому. Одну из учительниц, Журко, сняли с работы после публикации в местной газете о ее брате, который работал в школе соседней деревни, был обвинен в политическом преступлении и уволен. Журко выгнали, несмотря на ее великолепные «данные»: дочь колхозников, вот-вот должна получить диплом о высшем педагогическом образовании, восемь лет педагогического стажа. Вскоре после увольнения Журко выяснилось, что она стала жертвой слухов, в действительности никто ее брата ни в чем предосудительном не подозревал{602}.
Судя по этой истории, опасным для учителя могло стать не только его социальное происхождение, но и действия ближайших родственников. Все десятилетие, а особенно в 1937 г., не только политические взгляды, но даже чаще просто дружеские отношения с человеком, которого вдруг объявляли «врагом народа», были источником опасности. Однако в школе карательные органы не могли действовать столь же свободно, как в других местах. Учителей постоянно не хватало, а именно на них, как показано в предыдущих главах, партией и правительством возлагалась огромная ответственность за обучение и дисциплину, поэтому массовые увольнения учителей поставили бы под удар всю политику в области образования. Как бы ни хотелось кому-то усилить репрессии учителей, но заменить их было некем, так что школу старались не трогать, чтобы избежать негативных, а то и катастрофических последствий для политики массового обучения.