Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.

Юинг Е. Томас

И пол человека мог иметь в те суровые годы значение. Учительницу Журко наказали не за ее проступок, а за предполагаемые действия ее родственника. Такое с женщинами, составлявшими в школе большинство, случались часто. Хотя многих учительниц привлекали к ответственности за «преступления» их родственников-мужчин, маховик репрессий в этих случаях сбавлял обороты, потому что женщины считались «аполитичными» и все учителя тоже. Поэтому, чтобы оценить воздействие террора на школу, в начале этого раздела говорится о судьбах учителей, которые, подобно Журко, стали жертвами жестокости и произвола властей^{603}.

Многих советских учительниц сняли с работы лишь потому, что их мужья, братья, отцы или другие родственники были

исключены из коммунистической партии, арестованы, как «враги народа», или наказаны, как «враждебные элементы». В Курской области учительницы Тащукова, Константинова и Колтухова, а в Московской области Красновская, Курнина и Колкова потеряли работу после того, как в 1937 г. арестовали их мужей. Одна бывшая учительница вспоминала в эмиграции, что ее уволили сразу после ареста отца и братьев. Давний арест родственника тоже мог повлиять на судьбу человека. Учительницу Белякову сняли с работы за «несоответствие требованиям коммунистического воспитания», когда школьное начальство узнало, что ее муж был «антисоветским элементом». Одну учительницу в Армении увольняли дважды, в 1935 и 1937 г., после того как местное начальство узнавало, что ее мужа казнили несколько лет назад. Случалось, что так называемые враги даже не являлись близкими родственниками. В Новосибирской области арест дальнего родственника Н. И. Бугаевой стал основанием для увольнения как ее самой, так и ее мужа, А. Л. Бугаева, учителя той же школы. В Краснодаре учительницу Пляцок с почти сорокалетним стажем уволили только потому, что «муж сестры ее зятя» был арестован за «вредительство»^{604}.

Принцип наказания за «порочащие связи» в конце концов привел к составлению так называемых «черных списков» учителей, которых предполагалось уволить исключительно из-за их родственников. В конце 1937 г. московский отдел образования подготовил такой список из 600 фамилий. В районе под Ростовом в такой список внесли тысячу человек, то есть пятую часть всех, кто работал в школах. В большинстве случаев люди попадали в такие «секретные» списки потому, что кто-то из их родственников оказался в эмиграции или был репрессирован. Иногда человека брали на карандаш просто потому, что «кто-то когда-то был арестован» — как было с горькой усмешкой замечено позднее. На совещании в марте 1938 г. в Наркомпросе один оратор заявил, что многих учителей из «черных списков» посадили в тюрьму, но другие выступающие это утверждение опровергли и сказали, что большинство этих людей продолжают работать в школах, хотя их фамилии и фигурировали в злополучных перечнях^{605}.

Однако даже во время составления этих списков увольнения учителей не приветствовались, так как ослабляли школу. В декабре 1937 г., когда после ареста Бубнова отделы образования энергично «чистили», один из чинов Наркомпроса предостерег: «Многие роно и облоно увольняют учительниц, мужья которых арестованы, без разбора и не вникая в частности». В качестве примера были приведены два учителя, мужчина и женщина, обвиненные в «связях с врагом народа» после того, как они навестили отца учительницы, бывшего священника^{606}. После этого Наркомпрос отменил ранее принятое решение и восстановил Бугаеву в должности^{607}. Следовательно, даже во время самого жестокого террора причины увольнений проверялись и ошибки порой исправлялись.

В январе 1938 г. ЦК партии в своем постановлении подверг критике «ошибки», в том числе похожие на историю с Журко, и характер репрессий коренным образом изменился. В последующие месяцы Наркомпрос и советские газеты рассказали о множестве учителей, ставших жертвами «чрезмерной бдительности». Ретивые чиновники творили самый настоящий произвол, так как снятые с работы учителя часто почти не имели контактов со своими родственниками, замешанными в противозаконной деятельности. В 1937 г. учительницу Крестьянкину уволили, «потому что муж двоюродной сестры ее матери оказался врагом». Несмотря на то что Крестьянкина не знала, как сказано в газете, о «преступных деяниях» ее дальнего родственника, эту молодую комсомолку, дочь крестьян-бедняков и выпускницу советского педагогического института выгнали из школы. Мединцеву, учительницу с пятнадцатилетним стажем, сняли с работы после ареста ее супруга, за которого она вышла замуж всего несколько месяцев назад. Учитель Соколов потерял работу из-за брата, «скомпрометировавшего себя», хотя они жили в тысяче километров друг от друга, несколько лет не виделись и даже не переписывались. Советские руководители сочли нецелесообразным выгонять педагогов с работы только за их родственные связи: теперь такие увольнения стали осуждаться властью за то, что лишают школу «хороших, честных учителей»^{608}.

Наказания за «нелояльных родственников» подверглись критике неспроста, но иначе и не могло быть при сложившихся отношениях властей и школы. Учителей снимали с работы, потому что их начальство и руководители отделов образования поняли призыв советских лидеров к «большевистской бдительности» как приказ избавиться от любых «антисоветских» влияний. Объявив же подобные увольнения «чрезмерными», партийные лидеры попытались откреститься от катастрофических последствий их же политики и заявлений. Партийное постановление января 1938 г. проливает свет на природу власти при сталинизме, когда руководители страны для сохранения своей власти перекладывали на других ответственность за всевозможные перегибы и тяжелые последствия их политики.

Приведенные истории лишний раз доказывают, как сильно влиял пол человека на его профессиональный статус и личную безопасность. Снимали с работы и мужчин, и женщин, но за «порочащие связи» подвергались гонениям преимущественно женщины. Случалось такое несчастье и с учителями-мужчинами, но женщин, пострадавших по этой причине, было больше. Учителей снимали с работы, арестовывали и по другим поводам, в т. ч., как будет показано ниже, за неосторожные слова в классе, в беседе с родителями или коллегами. При этом «порочащим связям» карательные органы уделяли внимание в первую очередь, следовательно, преобладание женщин в учительском корпусе делало эту профессию особенно уязвимой. Сложившаяся в связи с этим ситуация в школах заставила партийную верхушку заняться «перегибами», в т. ч. и для того, чтобы снять с себя вину за тяжелые последствия бесконтрольных репрессий.

Однако, как и социальное происхождение, родственные связи с арестованными далеко не всегда и не в первую очередь определяли судьбу учителя. В начале 1937 г. Бубнов потребовал увольнения двух учительниц, обосновав это их низким профессионализмом, «антисоветскими» высказываниями, а также из-за ареста их мужей как «врагов народа». В данном случае вместе с родственными связями причиной гонений стали профессиональные качества и необдуманные высказывания самих женщин^{609}.

Дело смоленской учительницы Немировой привлекло внимание и районного, и областного отделов образования, и даже Наркомпрос не остался безучастным, когда ему сообщили, что у нее нет документов об образовании, а ее муж, тоже учитель, арестован. В письмах, которыми два года обменивались районные, областные и центральные власти, об арестованном муже ничего не говорится, следовательно, образование и качество обучения волновали начальство гораздо больше, чем арест одного из членов семьи^{610}.

Таким образом, родственным связям и социальному происхождению политическая оценка давалась в зависимости от этапа развития сталинизма. Когда осенью 1937 г. чиновники Змиевского районо уволили больше семидесяти учителей, они следовали установленному Центральным комитетом партии правилу: арестовывать (и подвергать наказанию) жен, детей и других родственников так называемых врагов народа. Несколько месяцев спустя ЦК партии раскритиковал такие увольнения, сославшись на откровенный произвол в отношении учительницы Журко, чей брат на самом деле не был арестован.