Уездный город С***
Шрифт:
Из киевского послания следовало, что историк Данила Рогов действительно имелся, по краткому описанию походил на знакомца с Песчаного острова, а дальше следовало ждать высланного воздушной почтой личного дела.
А пока Брамс отводила душу, поручик имел разговор с Чирковым.
По части вещевиков тот хоть и поворчал для порядка, но согласился с доводами Титова, что посещение «Взлёта» и беспокойство ценных специалистов более чем оправданно. Он даже не стал ограничиваться разрешительной бумагой, а сам позвонил в Охранку, сразу её начальнику. И по тому, с какой искренней теплотой полицмейстер разговаривал с «дорогим Михал Палычем», Натан понял, что отношения у здешних полицейских с Охранкой неплохие. Может быть, не такие уж дружеские, как Чирков показывал, но поручик позволил себе надежду, что совать палки в колёса следствию смежное ведомство не станет. При наличии, конечно, весомых аргументов, а их у Титова имелось в достатке.
Личная же часть беседы, касательно будущего и настоящего Аэлиты, выдалась уже более напряжённой. Чирков слишком привык к мысли, что избавился от этой головной боли, пойдя на поводу у родственницы, и совершенно не желал нового обострения конфликта. И хоть признавал разумность доводов поручика, и не хотел терять столь талантливого вещевика, но всё равно с внутренним протестом относился к необходимости резко отказать кузине в её притязаниях. Он отчаянно пытался усидеть на двух стульях, даже сознавая невозможность подобного, и Натан, покидая его кабинет, не мог уверенно ответить на вопрос, какое решение принял полицмейстер и принял ли вообще.
Однако Титов был готов упорствовать до конца и Брамс не уступать, даже несмотря на собственные птичьи права на этом месте. Хотя и понятия не имел, как поступит, если Чирков всё же упрётся и предпочтёт избавиться не только от неудобной родственницы, но и от назойливого петроградца, доставляющего массу проблем.
Обитателей двадцать третьей комнаты Натан нашёл в оживлении, и особенно бросался в глаза весьма довольный, даже гордый вид вещевички.
— А вот и начальство пожаловало, — весело поприветствовал его Федорин и выразительным взглядом обвёл трость. — Экий ты перекошенный… Вы же вроде вчера отделались лёгким испугом?
— Это не вчера, это давнишнее, — отмахнулся Титов и растерянно уточнил: — Я что-то пропустил?
— А то! Аэлита Валентинова приголубила!
— То есть как? — обомлел поручик.
— Ну уж всяко поскромнее, чем ты вчера, — хохотнул Федорин. — Обошлась оплеухой.
— Что же он такое натворил? — охнул Титов, тяжело опускаясь на стул.
Представить, чтобы мирная и рассеянная вещевичка вдруг перешла к рукоприкладству, он попросту не мог. То есть мог, но должно было случиться нечто совершенно из ряда вон. Однако поручик был пока слишком хорошего мнения о служащих уголовного сыска и полагал, что в подобном случае за честь девушки вступился бы кто-то ещё.
Ведь вступился бы, да?..
— Да как обычно, гадости говорил, ничего больше, — со смешком успокоил его Василий. — Сказать по правде, никто и чухнуться не успел, как Аэлита сама его на место поставила. Твоё благотворное влияние.
— Да уж, — страдальчески покривился Титов, пятернёй взъерошив волосы. — Как бы только это боком не вышло.
Он четверть часа убеждал Чиркова, что никакой беды с Аэлитой не случится и она под присмотром, а стоило отвернуться — так «благотворное влияние» из всех щелей полезло!
— Да перестань, на Аэлиту Валентинов жаловаться не пойдёт, — отмахнулся Федорин, легко проследив ход мыслей петроградца. — Она же нашему полицмейстеру родня, побоится.
— Мне бы твою уверенность, — вздохнул Натан. — Ладно, время покажет. Идёмте, Брамс, нас в Охранке ждут.
Пока шли по коридорам, задумчивая Аэлита передала поручику слова Элеоноры и выданные ею документы.
— Натан Ильич, мне не стоило этого делать, да?
— Делать что? — уточнил Титов.
— Ну, Валентинова бить. Он конечно гадости говорил, ему одежда моя не понравилась, но я не знаю, почему вдруг решилась… Обыкновенно бы и внимания не обратила.
— Не знаю, — вздохнул Натан. — Я не сомневаюсь, что он это заслужил и вы были правы. Да по Валентинову давно батоги плачут, и я, признаться, не понимаю, отчего его все терпят. Родня у него, что ли, высоко сидит?.. Но мне не нравится, какие последствия подобное может иметь. Если он решит нажаловаться Чиркову, объясниться с вашей семьёй станет еще труднее. Впрочем, не берите в голову, всё уладится. Чай, не семнадцатый век на дворе, и мы, слава Богу, не в вропе, чтобы вас силком в доме запирали.
— Спасибо, — тихо проговорила Аэлита, искоса глянув на мужчину. Пару мгновений помолчала, а потом задумчиво продолжила: — Зато я, кажется, поняла, почему вы его тогда ударили.
— И почему же?
— Ну… мне довольно трудно подбирать ответные слова, если кто-то хамит, поэтому я обычно стараюсь пропускать это мимо. Хотя всё равно обидно, что кто-то говорит гадости, но ты ничем ответить не можешь. А тут раз — и он вдруг замолчал. Просто волшебство какое-то!
Натан негромко засмеялся, качнув головой.
— Интересный взгляд на проблему. Но вы, надеюсь, не станете теперь всем налево и направо раздавать оплеухи? Это всё же не лучшее решение, на крайний случай. А то мне останется лишь сгореть от стыда за дурное влияние на вас.
— Наверное, не стану, — рассеянно отозвалась Брамс. — Но вы не ответили, я угадала?
— Отчасти. С одной стороны, да, это способ заставить замолчать. А с другой — подобные люди просто не понимают слов.
— А что он всё же тогда не так сказал? Ведь правда, в войне участвовали не только мы, но и союзники.
— Дело не в факте, дело в отношении к нему, — вздохнул Натан, поморщившись. — Нехорошо принижать роль союзников в войне, немецкий народ тоже очень многое совершил для прекращения экспансии саксов, не говоря уже о том, что война шла на их земле. Но принижать роль собственной страны и солдат куда гаже и гнуснее. Наши союзники чествуют своих героев в день памяти, мы — своих, это нормально. А вот такие вот… либералы, они не то что не патриоты, они антоним этого понятия. Как говорил один писатель, они словно дети, бьющие и поносящие свою мать, которые радуются всем её неудачам. Отрава, гнусь ещё большая, чем преступники. Потому что вреда от них масса, а закон в этом случае бессилен. Те, кто чернит свою родину за деньги, понятны и менее омерзительны — это просто шваль, для которых нет ничего святого, и странно ожидать от подобных благородства. Но нет хуже тех, кто действуют по убеждению, по собственному почину. Это какое-то уродство, душевная болезнь, настоящий садизм — находить удовольствие в чьих-то бедах, смаковать трагедии, измываться над чужим подвигом, — жарко, уверенно проговорил он. Потом поморщился и вздохнул. — Извините, я, должно быть, увлёкся. Просто каждый раз подобное выводит из себя. Обыкновенно удаётся сдерживаться, но тут… Право слово, чувство такое, будто Валентинов этот намеренно злит окружающих и радуется, если удаётся попасть в цель.