Углич. Роман-хроника
Шрифт:
Иван Петрович Шуйский был сослан в свое имение, а потом на Белоозеро и там удавлен. Сын Андрей Иванович - отправлен в Каргополь и также удавлен. Другие, менее значительные крамольники, были сосланы по дальним городам и посажены в темницы «на вечное жительство».
Митрополит Дионисий и Крутицкий архиепископ, видя такое изгнание бояр и многие убийства, принялись обличать Годунова и говорить царю Федору о его неправдах. За это обличители лишились своих санов и были сосланы в заточение в новгородские монастыри, где и скончались.
Годунов на некоторое время успокоился,
Борис вначале умиротворял их теми же способами, как и Мстиславского: ублажал, держал их в любви и даже клятву дал, что «будут они братья ему и помогатели царствию», а впоследствии рассеял их точно так же, как рассеял и разметал бояр Шуйских.
Годуновское время, в сущности, было продолжением царствования Ивана Грозного. Настало прямое и сильное правление Бориса под именем убогого царя Федора Ивановича. Борис шел к своей цели очень твердыми и глубоко обдуманными шагами. Вероятно, эту цель он наметил еще при жизни Ивана Четвертого. «Он с малолетства безотступно находился при царских пресветлых очах грозного царя и потому навык от премудрого царского разума государственным, царственным чинам и царскому достоянию».
Грамоты свидетельствуют, что Иван Грозный взял в свои царские палаты Бориса и его сестру Ирину малолетними, и питал их от своего царского стола, причем Ирину назначил в невесты сыну Федору.
После кончины Ивана Грозного, Годунов в два-три года расчистил поле для своего владычества, усмирил духовную власть в лице митрополита Дионисия, осилил первостепенное боярство и укротил московских купцов.
Но если во дворце страхом и лестью легко было водворить молчание и послушание, зато для полного усмирения и привлечения на свою сторону посада, Годунову требовались всё новые и новые воздействия. Но среди черни широко загулял еще один слух:
– Бориска - изувер и вор! Он от Боярской думы и народа царское завещание упрятал!
* * *
Летом бояре, по издревле заведенному порядку, отъезжали в свои вотчины: надо осмотреть поля, приглядеть за мужиками, дотошно расспросить старост и тиуна, наказать нерадивых, оглядеть рыбные ловы и сенокосные угодья, изведать, как идут дела у бортников, собиравших мед, не забыть проверить мосты через речушки, не сгнили ли, не требуют ли подновы… Уйма всяких дел!
Когда бояре разъезжались по вотчинам, на душе Бориса Годунова становилось спокойней: чем дальше недруги от Москвы, тем тише становилась жизнь в стольном граде.
Михайла Нагой, Борис Лыков, Василий Шуйский и некоторые другие, оставшиеся в живых сыновья опальных бояр, договорились встретиться в имении Петра Никитича Шереметьева. И день выбрали удачный - на святых апостолов Петра и Павла.
Пропустив по первой чарке за первоверховных апостолов, Петр Никитич приказал слугам удалиться.
– За них я ручаюсь. Верны и надежны. За вторую чару примемся тогда, когда обговорим наше дело, ибо хмельная голова рассудка не имеет. Не дивитесь, что Михайла Федорович Нагой явился ко мне в таком убогом облачении. Думаю, причину пояснять не надобно. А теперь прошу, бояре, высказать свои задумки.
Все глянули на Василия Шуйского. Ныне он, после убийства знаменитейшего отца, первенствовал среди боярства. Но Василий Иванович, подслеповатый, неказистый видом, хитрый и осторожный, нарушил обычай:
– Допрежь хочу других послушать.
Каждый выдвинул своё предложение, но почти все они были отвергнуты благоразумным Петром Шереметьевым. Остановились на двух, на что Василий Шуйский утвердительно кивнул головой:
– Кажись, лучшего и не придумать.
Бояре потянулись, было, за второй чаркой, но Петр Никитич остановил их движением руки:
– План встречи с дьяком Фроловым недурен. Но все мы ведаем Савватея. Режь его на куски, но тайну царского завещания он не выдаст, а поэтому все потуги наши окажутся тщетными. Остается последнее предложение. Оно самое надежное.
* * *
Михайле Федоровичу не спалось. Рядом похрапывал Тимоха Бабай, а на полатях посвистывал носом хозяин избы Гришка. Это он, еще в первый день прихода, сообщил Нагому весть, коя прокатился по всей Москве.
– Народишко вовсю толкует, что царь Иван Васильевич написал еще одно завещание. В первом-то об опекунах Федора. О том все ведают. А о другом - недавно заговорили. В большой тайне завещание держалось, и кто первым о нем пронюхал - один Бог ведает.
– Тайна - та же сеть: ниточка порвется - вся расползется. Вот так-то, Гришка.
– Так-то оно так, но токмо доподлинно никто ничего не ведает. Знай, на крестцах кричат, что ежели царь Федор помрет, а супруга его бесплодна, то новым государем Дмитрий царевич станет. О том-де Иван Васильевич и в завещании своем прописал. Молва-то, бывает, и сбывается.
– Твоими бы устами, Гришка…
На совете бояр Михайла Федорович хоть и согласился только с одним, наиболее выполнимом предложении, но мысль о завещании не давала ему покоя. Изведать, что было в письме Грозного - самый скорый путь к разгадке тайны. А что, если Иван Васильевич назвал наследником трона своего последнего сына, царевича Дмитрия? Тогда разом всё меняется. Царица Ирина не чадородна, и тогда Нагие могут смело ехать в Москву. Ехать с царским завещанием, на коем приложена красная печать Ивана Грозного. Народ ударит в колокола и встретит царевича хлебом и солью. Надо во чтобы-то ни стало добыть грамоту, коя хранится у дьяка Савватея Фролова.. Конечно, из него тяжело выбить тайну, но если к нему явится сам Нагой, родной дядя Дмитрия, то едва ли Савватей будет скрывать имя наследника, тем более, он в немалой обиде на Бориса Годунова, кой, после смерти Грозного, не позвал ближнего царева дьяка на службу к Федору.