Угличское дело. Кинороман
Шрифт:
ХХХ
Разгром Брусенной избы продолжался. Жгли, несли, ломали. Несколько посадских рассматривали сундук, окрученный толстыми цепями. Мужиков было трое. Уловимо похожие друг на друга. Старик, мужик в зрелых годах и парень лет 20. Старик рассматривал ермаковскую казну и рассуждал.
– Что скажу, ребята. Пуда два пороху тут надобно.
Мужик возразил.
– Я так думаю, и тремя не обойдемся.
– Где же его взять? Порох-то?
– спросил парень.
– Это негде.
–
– Но вот если бы было так два как раз хватило.
Мужик подхватил.
– Взять-то, конечно, негде. Но вот если бы было то три в самый раз.
– Да я его топором возьму.
Парень двинул топором по сундуку и удивительно легко сбил дужку замка. Мужики запустили руки внутрь сундука. Стали перебирать бесценные шкурки.
– Давайте, ребята. Темка тащи мешки.
– дед аж трясся от жадности.
Темку на пороге остановили Каракут и Рыбка.
– Побачили?
– спросил Рыбка.
– Ну то ховай назад.
– А ты кто?
– парнишка смело постукивал обушком топора по раскрытой ладони.
– Деда, бать.
Каракут разъяснил.
– Это казна царская.
Мужик посмотрел на деда.
– Чем докажешь...Может дьяк для себя прятал?
– Ездеца видел? Царская печать.
Мужик был русским мужиком. Неуловимым. Дави его не дави.
– Так мы так...Только поглядеть.
– Закрывай крышку.
– Рыбка прошел вперед. Темка оказался у него за спиной и вопросительно бросил.
– Дед?
– Что, дед...С бочкой этой справишься....Так далее мы с батькой пособим. А нет...Таки да. Видим печать царскую...Не замай.
Рыбка ожидать не стал, пока парень дурковать начнет и топориком замашет. В сумке на поясе у него торбочка была со жгучим перцем. Хватанул щепотку и швырнул парню в глаза. Тот выронил топор, стал тереть глаза и ругаться. Дед всплеснул руками и вздохнул обиженно.
– Что ж тут скажешь? Ничего не скажешь. Прямо просветление какое-то. Хватай, Ефремка, чадунюшку.
Отец и дед подхватили парня и выволокли его прочь. На их место уже спешили другие. Пришлось Рыбке подранить нескольких, пока Каракут сгружал мягкую рухлядь в кожаные мешки. Задами вышли, обвешанные мешками на кривую улицу перед Незрячими воротами. Оттуда был прямой путь из города. По тихой улице они пошли туда, где между сторожевыми башнями крутилось полуденное солнце.
Конец 4 части.
Часть 5.
Вечером того страшного дня Нагие собрались за столом с неубранным обедом. Михаил мучился хмельной головной болью. Запивал ее вином из серебряного мрачного кубка. Афанасий нервно сглаживал пальцами край стола. На удивление царица Мария была спокойна и, может быть, равнодушна. Ни слезинки, но и ни кровинки в покойном белом лице. Михаил, наконец, оставил кубок и начал.
– А что делать, то и делать. В Москву писать.
Афанасий криво усмехнулся.
– Что писать? Как государевых людей порубили?
– Правду, братец. Как Волохова во дворе видели. Как Битяговский с ножиком шел. Много кто его видал.
– Много кто видал, что он с земли его подобрал, когда на дворе появился. Мыслю, не простит Борис погрома, если не докажем, что Битяговского это дело.
– Не веришь?
– посмотрел на брата Михаил. Увидел в глазах сомнение.
– Жильцы, что с ним игрались...Говорят, что падучая опять на него напала.
– Мыслимое ли это дело. Падучая зарезать не может.
– в гневе Михаил сбросил со стола кубок. По полу растеклась вишневая клякса. После этого зазвучал решительный и собранный голос Марии.
– Тихо...Что бабы. На Москву писать надобно. Но не правителю, а царю и патриарху. Пусть они первыми узнают.
– Да что писать-то будем?
– не понимал Афанасий.
– Правду.
– Какую правду? Их тут всего на первый взгляд уже две.
Царица Мария сказала.
– Ту которая нас от пострига или казни спасет. Сын мой мертв. Сын. Все на нем счастье семьи держалось. За него страдания принимала. Теперь пусто все...Пусто..
– Не пусто, сестра... Семья осталась. Ее спасать надо. Вьюнами виться.
– Зачем? Чего ради?
Михаил посмотрел на Афанасия.
– Чтобы под копытами не лежать во прахе.
ХХХ
Ночь. Дорога из Углича в Москву. Узкая и петляющая в темно-синих берегах русского леса. Настороженно прислушивался Пех. Пытался различить в колеблющейся тишине нужные ему звуки. Наконец услышал. Натянул тонкую цепь, привязанную к дереву на противоположной стороне дороги. Когда из-за крутого поворота выскочил всадник, Пех стоял к нему спиной. Сначала услышал жалобное ржание, удар и выматывающий плач раненого животного. Пех вышел на дорогу. Подошел к темному телу гонца. Его шея была неестественно вывернута. Пех обрезал лямку походной сумки. Вытащил оттуда свиток. Положил за пазуху. Прежде чем удалиться, дорезал несчастную раненую лошадь.
ХХХ
У Фроловских ворот московского кремля Пех оказался на самом краю еще заспанного, закутавшегося в серое одеяло из холодных облаков, ленивого утра. Дорогу ему преградила рогатка и несколько стрельцов.
– Открывай. К правителю. Срочное донесение.
– приказал Пех.
Один из стрельцов замотал непокрытой кудлатой башкой.
– Не можно. Через Портомойную башню теперь вход с первой до третьей стражи.
Пех развернулся и поскакал вдоль зубчатой кремлевской стены. У Портомойной башни его ждали та же рогатка и почти такой же стрелец.
– Снимай рогатку.
Стрелец покачал головой.
– С третьей до первой стражи через Фроловскую башню. Здесь нельзя.
– Снимай живей! Засеку.
– Приказ правителя.
– заскучал стрелец.
– Я тебя живей засеку. Снимай, кому говорю.
– Расчепушился, пристав. А у мне все одно. Голова одна. Не пущу. Секи.
С проклятьем Пех развернулся, а стрелец бросил вслед.
– Нет чтоб по-людски...Что ж я не пустил бы....А то засеку. Вот тебе.
Стрелец сложил увесистую тяжелую дулю.