Ухищрения и вожделения
Шрифт:
Она ответила:
— Я вовсе не хочу выставлять нас обоих на посмешище ни сейчас, ни после свадьбы. Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы на самом деле так думать.
— Понятно. Быстренько и без лишних переживаний забежим в ближайшее регистрационное бюро, чиновник нас окрутит, и вся недолга. Я сообщу тебе о своем решении вечером в воскресенье по возвращении из Лондона.
Она спросила:
— Зачем такой официальный тон?
Алекс ответил:
— Но ведь он и должен быть официальным, не так ли? Ведь речь идет об ультиматуме.
Он женится на ней и месяца через три поймет, что она была права. Она одержит победу, ведь тут ее воля гораздо сильнее, чем его. Хилари помнила слова отца: «Жизнь у человека одна, девочка, вот эта самая, другой не будет. Но ее можно построить на своих собственных условиях. Только тупой и слабый вынужден вести рабское существование. А ты — у тебя все есть: здоровье, внешность, мозги. Нужно только, чтоб еще смелости хватало и воли». Эти подонки чуть было не посчитались
Она попыталась отодвинуть мысли об Алексе и их будущем в сторону и заняться делом. Но ей никак не удавалось сосредоточиться. Не находя себе места, она прошла в маленькую гостиную за кухней, где стоял ее погребок, и достала бутылку кларета. Вынула бокал из серванта и наполнила до краев. Отпивая из бокала, она почувствовала, как щербинка чуть царапнула губу. Пить из выщербленного бокала всегда было ей невыносимо. Повинуясь инстинкту, она взяла другой бокал, перелила туда вино и хотела уже выбросить бокал с щербинкой в мусорное ведро. Но заколебалась, так и не нажав на педаль, открывающую крышку. Бокал был одним из тех шести, что подарил ей Алекс. Дефект, не замеченный прежде, был совсем незначительный: едва ощутимая шероховатость на самом краю. Можно было бы ставить в бокал цветы. Она уже мысленно видела их — подснежники, примулы, веточки розмарина. Допив вино, она вымыла оба бокала и, перевернув, поставила на сушилку. Бутылку кларета Хилари оставила незакрытой на столе. Кларет оказался слишком холодным, но через часок будет как раз то, что надо.
Пора плавать — девять уже пробило, а сегодня ей не хотелось слушать новости. В спальне наверху Хилари сбросила с себя все, натянула трусики от черного бикини и надела синий с белым тренировочный костюм. Сунула босые ноги в старые кожаные сандалии, выцветшие и загрубевшие от морской воды. С крючка в передней сняла стальной медальон на кожаном шнурке, совсем небольшой — он едва вмещал плоский ключик от ее дверного замка, — она надевала медальон на шею, когда отправлялась плавать. Это был подарок Алекса к ее недавнему дню рождениями, держа медальон, она улыбнулась в уверенности, что ее надежда на будущее прочна, как этот металл. Потом Хилари достала из столика фонарь, повесила на плечо полотенце и, захлопнув за собой дверь, направилась к берегу.
Она почувствовала смолистый запах сосен прежде, чем оказалась среди их стройных, в острых иглах стволов. До берега надо было пройти всего полсотни метров по песчаной, усыпанной толстым слоем опавшей хвои тропе. Здесь было темнее, луна лишь изредка заглядывала в чащу, в царственном великолепии проплывая над высокими кронами, так что Хилари пришлось на несколько секунд включить фонарь. Она вышла из тени сосен, и ее взгляду открылись выбеленный лунным светом песок и трепещущая плоть Северного моря. Бросив полотенце на привычное место — в небольшую впадину у самого края леса, Хилари выскользнула из тренировочного костюма и высоко вскинула над головой руки. Сбросила с ног сандалии и пустилась бегом через узкую полосу гальки, через пыльную кромку песка, через кружево намытой прибоем белой пены, разбивая в брызги невысокие волны, казалось, совершенно бесшумно накатывавшиеся на берег, и наконец погрузилась в очищающий покой. От обжигающе холодной воды у нее перехватило дыхание. Но почти мгновенно резкое, до боли, ощущение холода исчезло, как это всегда и бывало, теперь ей казалось, что омывающая ее плечи вода согрета теплом ее тела и она плывет словно в коконе, отделившем ее от окружающего мира. Хилари плыла кролем, и сильные, ритмичные удары рук быстро уносили ее прочь от берега. Но она точно знала, как долго может оставаться в воде — всего пять минут, до того как снова почувствует, что холод обжигает тело. Настало время возвращаться. Она остановилась, на мгновение перевернулась на спину и легла, покачиваясь на волнах и глядя вверх, на луну. И привычная магия снова сделала свое дело. Неудачи, страхи, огорчения, пережитые днем, исчезли, словно опали, и все ее существо было исполнено счастья — она сказала бы даже экстаза, если бы слово «экстаз» не было слишком напыщенным, не способным передать это чувство полного покоя. А с ощущением счастья пришел оптимизм: все обойдется, все будет хорошо. Она заставит Паско поволноваться еще недельку, а потом отзовет иск. Этот человечишка был слишком незначителен даже для того, чтобы питать к нему ненависть. И ее поверенный был прав — дело о вступлении во владение Скаддерс-коттеджем вполне могло подождать. Тем более что цена коттеджа возрастала день ото дня. Арендная плата поступает аккуратно, так что она ничего не теряет. Мелкие неурядицы на работе — зависть коллег, неприязнь — какое все это имеет значение теперь? Эта часть ее жизни подходит к концу. Она любит Алекса, Алекс любит ее. Он непременно поймет, что ее слова полны здравого смысла. Они поженятся. У нее будет ребенок. Ребенок Алекса. Нет ничего невозможного. А потом на какой-то момент на нее снизошел еще более глубокий покой, и все это тоже утратило значение. Казалось, воды моря смыли мелкие житейские, плотские заботы и она обратилась в бесплотный дух, парящий свободно и взирающий с высоты на свое тело, распростертое на волнах под луной; она даже почувствовала жалость, тихую, ничего не
Но пора было возвращаться. Она сильно ударила ногами, перевернулась и мощным кролем поплыла назад к берегу, туда, где кто-то безмолвный наблюдал за ней, поджидая в глубокой тени леса.
Глава 3
Воскресное утро Дэлглиш провел в Норидже — снова, в который уже раз посетил собор и церковь Святого Петра Манкрофтского, а потом поел в ресторанчике на окраине города, где они с тетушкой два года назад наслаждались простым, без претензий, но прекрасно приготовленным обедом. Однако и здесь поработало время, принеся перемены. Внешний вид и внутреннее убранство ресторана, казалось, совершенно не изменились, но почти сразу же стало ясно, что не только хозяин, но и шеф-повар теперь другой.
Еда, поданная подозрительно быстро, явно готовилась где-то в другом месте, а здесь только подогревалась; зажаренная на решетке печень была жесткой и сероватой, не имеющей вкуса печени; облепивший ее клейкий соус был словно резиновый, картофель недожарен, а переваренная цветная капуста превратилась в кашу. Вино к такой еде и заказывать не стоило, но Дэлглиш подкрепил свои силы сыром чеддер с крекером, перед тем как отправиться выполнять намеченную на вечер программу: ему надо было еще зайти в храм XV века — церковь Святых Петра и Павла в Салле.
В последние четыре года редко случалось так, чтобы, навещая тетушку, он не отправлялся с ней в Салле, и к своему завещанию она присовокупила просьбу развеять ее прах на кладбище при церкви без церковной службы и людных похорон, и чтобы он сам, один сделал это. Дэлглиш знал, что эта церковь имела над тетушкой какую-то власть, оказывала на нее сильное влияние, но вместе с тем тетушка, насколько ему было известно, вовсе не была человеком религиозным. Ее просьба его несколько удивила. Казалось, было бы гораздо естественнее для нее желать, чтобы останки ее физического существования были развеяны по ветру на мысу или если бы она вообще не оставила на этот счет инструкций, считая, что ей не стоит задумываться, как распорядиться тем, что от нее останется, а ему не следует устраивать особых церемоний. Но сейчас ему предстояло выполнить ее просьбу — просьбу, оказавшуюся для него, как ни удивительно, необычайно важной. В последние недели его преследовали, словно не находящий упокоения дух, чувство вины, сознание невыполненного долга. Он обнаружил, что снова, как уже бывало в его жизни, задумывается о свойственной человеку настоятельной потребности в ритуале, в официальном признании необходимости некоего обряда при переходе из одного состояния в другое. Возможно, какое-то время тому назад тетушка поняла это и без излишней суеты, спокойно, как ей всегда было свойственно, оговорила исполнение такого обряда.
У Фэлторпа Дэлглиш свернул с шоссе В1149 на проселочную дорогу, шедшую по плоской равнине. Не было необходимости сверяться с картой: величественный храм XV века, увенчанный четырьмя шпилями, указывал путь, так что ошибиться было невозможно. Адам ехал к нему по почти безлюдным проселкам со странным чувством: казалось, он возвращается в родные места. Странно было и то, что рядом с ним в машине нет тетушки, что все, что осталось от ее угловатой высокой фигуры, от этой замкнутой, но удивительно сильной и цельной личности, — это пластиковый пакет с беловатым прахом, почему-то очень тяжелый.
Приехав в Салле, Адам припарковал «ягуар» чуть подальше, в конце переулка, и прошел на кладбище. Как всегда, его поразило, что эта церковь, величественная, словно собор, могла стоять столь изолированно и все же казаться такой уместной среди безмолвных полей, где главным впечатлением от нее было не величие, не грандиозность, но умиротворение и покой. Несколько минут Адам стоял без движения, прислушиваясь, но ничего не услышал: ни пения птиц, ни даже шороха насекомых в высокой траве. В солнечных лучах кладбищенские деревья светились первым золотом осени. Пахота уже закончилась, и коричневая кора изрезанных бороздами и погруженных в воскресный сон полей простерлась далеко, к самому горизонту. Дэлглиш медленно прошел вокруг церкви, ощущая тяжесть пакета в кармане куртки и радуясь, что удалось выбрать время между службами. Однако его беспокоила мысль, что, наверное, было бы более вежливо, а может быть, просто необходимо получить согласие приходского священника, прежде чем выполнить пожелание тетушки. Но он сказал себе, что теперь уже поздно думать об этом, и порадовался, что можно избежать долгих объяснений, а то и осложнений. Пройдя к восточному краю кладбища, Адам раскрыл пакет и высыпал из него на землю беловатый прах, словно вылил вино из бокала, совершая приношение богам. В солнечном свете пепел вспыхнул серебром, и все, что осталось от Джейн Дэлглиш, серебряными искрами рассыпалось меж сухих осенних стеблей и высоких кладбищенских трав. Адам знал, какие слова следует произносить в таких случаях: он достаточно часто слышал их из уст своего отца. Но те, что непрошеными явились в его памяти, были слова из Экклезиаста, высеченные на камне рядом с «Обителью мученицы». И здесь, в этом неподвластном времени уголке, у величественного, исполненного достоинства храма, слова эти не показались ему неуместными.