Ухищрения и вожделения
Шрифт:
Рикардс повторил раздумчиво:
— Прогуливался, размышлял.
Чуткому слуху Дэлглиша нетрудно было уловить в его тоне, что он считает подобные действия не только эксцентричными, но и подозрительными. Адам подумал, интересно, как прореагировал бы Рикардс, если бы он решился сказать ему: «Я думал о своей тетушке, о людях, которые ее любили, о ее женихе, погибшем в 1918 году, и о человеке, чьей любовницей она, возможно, была — или не была. Думал о тысячах людей, ходивших по этому берегу и теперь лежащих в земле, как и моя тетушка. Как мальчишкой я ненавидел фальшивый романтизм глупого стихотворения, в котором говорится о великих мира сего, чьи следы навсегда запечатлены на песке времени, — ведь на это, и только на это, может рассчитывать каждый из нас, надеясь оставить на песке преходящий след, который будет стерт следующей же приливной волной. Я думал о том, как мало знал свою тетушку, и о том, можно ли вообще знать человека глубже, чем на
40
Арнольд, Мэтью (1822–1888) — английский поэт и критик; теме моря посвящены несколько его произведений, например, «Берег у Дувра».
То, что он не собирался рассказывать Рикардсу даже о самых приземленных из этих своих размышлений, и поистине детское стремление сохранить в тайне факт шлепанья босиком по воде вызывали необъяснимое чувство вины, будто Адам и в самом деле утаил какую-то важную информацию. В конце концов, убеждал он себя, нельзя придумать более невинного занятия. Да и не могут же подозревать его на самом деле. Мысль об этом скорее всего показалась бы Рикардсу слишком смехотворной, чтобы рассматривать ее сколько-нибудь всерьез, хотя, логически рассуждая, следовало признать, что никто из тех, кто жил на мысу и был знаком с Хилари Робартс, не может избежать расследования, а он, старший полицейский чин, тем более. Но он — свидетель. Он обладает сведениями, которые может сообщить или утаить, и то, что Рикардс знает, что он ничего утаивать не собирается, ничуть не меняет дела: теперь отношения между ними уже не могут быть прежними. Он вовлечен в это расследование, хочет он того или нет, и Рикардсу нет необходимости указывать ему на этот малоприятный факт. Профессионально это было не его дело, оно его не касалось. Но оно не могло не касаться его как человека.
Дэлглиш был удивлен и даже несколько расстроен тем, как неприятен ему допрос, в какую бы мягкую форму он ни облекался. Неужели человек не имеет права прогуляться по берегу поздно вечером, не давая об этом отчета полицейскому чиновнику? Ему было весьма полезно испытать это ощущение поруганного уединения, это чувство благородного негодования, какое должны были испытывать самые невиновные из подозреваемых на допросах в полиции. И он снова, в который уже раз, осознал, что всегда, с самого детства, терпеть не мог, чтобы его допрашивали. «Чем ты занят? Где ты был? Что ты читаешь? Куда ты идешь?» Он был поздним, таким желанным, единственным ребенком пожилых родителей, вечно озабоченных родительскими тревогами и сверхдобросовестных в исполнении родительского долга. К тому же семья жила в деревне, где очень немногое из того, что делал сын деревенского священника, могло остаться незамеченным. И, стоя в этой тщательно прибранной, какой-то стерильной и безличной кухне, Адам вдруг ясно, так, что болезненно замерло сердце, вспомнил тот момент, когда было нарушено его самое святое уединение. Он вспомнил то скрытое от чужих глаз место, среди густо разросшихся кустов лавровишни и бузины, в самом глухом конце сада, где светящийся солнцем туннель из зеленых листьев вел в его святая святых, в его пропахшее сыростью и перегноем крохотное — всего в полтора квадратных метра — укрытие; он вспомнил тот августовский день, хруст веток и толстое лицо кухарки меж листьев над собой: «Ваша матушка так и думала, что вы тут, мастер Адам. Вас пастор ищет. И что вам за радость прятаться в грязных да мокрых кустах? Лучше бы на солнышке поиграли». Значит, его последнее убежище, самое-самое тайное, было обнаружено. Они давно про него знали. Он произнес:
— О Боже, от Тебя укрыться если б мог…
Рикардс быстро взглянул на него:
— Что это вы такое сказали, мистер Дэлглиш?
— Да просто цитата на ум пришла.
Рикардс не ответил. Возможно, он подумал: «Ну что ж, говорят, ты поэт. Поэтам положено…» Он в последний раз внимательно оглядел кухню, словно полагая, что сила его взгляда заставит этот ничем не примечательный стол и четыре стула, открытую бутылку вина и два вымытых стакана выдать хранимую ими тайну. Потом сказал:
— Я запру дом и поставлю охрану до завтра. Я договорился встретить доктора Мэйтланда-Брауна, патологоанатома, в Истхейвене. Он взглянет на Свистуна, а потом поедет прямо сюда. К тому
Дэлглиш полагал, что хуже времени не придумаешь. Одной насильственной смерти за вечер вполне достаточно. Им овладело непреодолимое желание очутиться в покое и уединении мельницы. Но надежды уснуть до наступления утра не было, и возражать не имело смысла. А Рикардс добавил:
— Я мог бы отвезти вас туда, а потом привезти обратно.
При мысли, что ему придется совершить поездку в машине наедине с Рикардсом, Дэлглиш почувствовал неприязнь. Он ответил:
— Если вы подбросите меня к мельнице, я возьму свою машину. Мне незачем будет задерживаться в Истхейвене, а вам, может быть, придется подождать.
Дэлглиша несколько удивила готовность Рикардса уехать с берега. Разумеется, здесь оставался Олифант и другие полицейские; процедура обследования места преступления была четко определенной, а сотрудники Рикардса достаточно компетентны, чтобы сделать все необходимое; кроме того, до прибытия судебного патологоанатома труп нельзя трогать с места. Но Адам чувствовал: дело не только в этом. Рикардсу важно, чтобы они вместе могли взглянуть на труп Свистуна, и он никак не мог вспомнить, что же могло произойти раньше, во время их совместной работы, что вызвало такое стремление.
Глава 5
Гостиница «Балморал» стояла последней в ряду ничем не примечательных строений в дальнем, почти не посещаемом конце построенного в XX веке променада. Гирлянды лампочек, оставшиеся от летнего сезона, все еще тянулись от одного фонарного столба к другому, но лампочки уже не горели, а сами гирлянды провисли неопрятными петлями и напоминали дешевые старые бусы, грозящие рассыпаться при первом порыве ветра. Официально курортный сезон уже закончился. Вслед за полицейским «ровером» Дэлглиш подъехал к гостинице и поставил машину у левой обочины променада. Между променадом и сверкающим под луной морем располагалась детская площадка, огороженная сеткой. Калитка была заперта на засов; закрытая деревянными щитами беседка заклеена выцветшими, наполовину оборванными афишами летних концертов, плакатами, рекламировавшими мороженое самой неожиданной формы и цвета; на одном из плакатов — голова клоуна. Качели были подтянуты высоко; ветер с моря, усиливаясь, сотрясал одно из металлических сидений, и оно выбивало бесконечную дробь о железную раму. Гостиница выделялась среди обшарпанных соседних домов свежеокрашенными ярко-голубыми стенами, кричаще яркими даже в тусклом свете уличных фонарей. Фонарь у подъезда освещал картонный щит с надписью: «Новые владельцы, Билл и Джой Картеры, приветствуют гостей. Добро пожаловать в «Балморал»». Приколотая под надписью карточка сообщала: «Места есть».
Они постояли, пережидая, пока проедут две-три машины, медленно двигавшиеся по дороге — водители высматривали место, где бы припарковаться. Рикардс сказал:
— Это их первый сезон. И до сих пор у них вовсе не плохо получалось, хоть погода в это лето хуже некуда. Во всяком случае, так они говорят. А это им все дело испортит. Воронья-то налетит достаточно, это уж точно; а вот родители с детишками, те сто раз подумают, прежде чем приехать сюда весело каникулы провести. Им еще повезло, что в гостинице сейчас почти никого. Сегодня утром двое сообщили, что не смогут приехать, так что у них сейчас только три пары снимают, да и тех не было, когда мистер Картер нашел труп. И нам пока удается держать их в счастливом неведении. Сейчас-то они по своим номерам разошлись, может, спят уже. Будем надеяться, что до утра не проснутся.
Однако прибывшая еще до них полиция, по-видимому, вызвала настороженный интерес у местных обитателей. Но стоявший незамеченным в подъезде констебль в штатском заставил любопытствующих разойтись, и теперь променад был пуст, если не считать группки из четырех-пяти человек метрах в пятидесяти отсюда, на той стороне, что ближе к морю. Они как будто тихо переговаривались меж собой, но как только Дэлглиш посмотрел в их сторону, зашевелились, задвигались бесцельно, никуда не направляясь: казалось, их расшевелил ветер.
— Но, Господи Боже мой, почему именно здесь? — спросил Дэлглиш.
— Мы знаем почему. Мы до черта многого не знаем, но это-то по крайней мере нам известно. У них тут бармен работает — не полный день. Элберт Апкрафт его зовут. Ему семьдесят пять стукнуло, ни днем меньше. Так он помнит. Что было вчера — не очень четко помнит, а вот с памятью о прошлом у него все в полном порядке. Похоже, Свистун сюда мальчишкой еще приезжал. Его тетушка — сестра отца — была тут управляющей лет двадцать назад. Забирала его у матери — бесплатно каникулы провести, когда в делах затишье. Особенно когда у мамаши новый мужик появлялся и этот новый «дядя» не хотел, чтоб мальчишка под ногами путался. Он иногда оставался тут на несколько недель. Никому беспокойства не доставлял. Помогал постояльцам, иногда ему даже на чай давали, ходил в воскресную школу.