Уход в лес
Шрифт:
На этом хватит теории катастрофы. Никто не волен её избежать, но всё же и в ней можно обрести свободу. Её можно считать испытанием.
20
Учение о Лесе столь же древнее, как сама человеческая история, и даже старше. Это учение можно обнаружить в тех почтенных документах, которые только сейчас научились частично расшифровывать. Оно составляет главную тему сказок, легенд, священных текстов и мистерий. Если мы сопоставим сказку каменного века, миф бронзового века и историю железного века, то всюду мы встретим это учение, если наши глаза открыты. Мы вновь обретём его и в нашу ураническую эпоху, которую можно назвать радиационным веком.
Всегда и везде присутствует знание того, что под изменчивым ландшафтом скрывается прародина силы, и что под преходящими
В этом смысле, само слово Лес несущественно. Конечно, совсем не случайно, что всё, что привязывает нас к временным заботам, столь могущественно расторгается, когда мы обращаем взор на цветы и деревья, заворожённые ими. Этот поворот должен возвысить ботанический мир. Там Эдемский сад, где виноградники, лилии, пшеничное зерно из христианских притч. Там сказочный лес с волками людоедами, ведьмами и великанами, но там же и добрый охотник, и изгородь из розовых кустов Спящей Красавицы, в тени которых застыло время. Там германские и кельтские леса, там гласировая роща, где герои побеждают смерть, и опять же Гефсиманский сад с его оливами.
Но того же самого искали и в других местах – в пещерах, в лабиринтах, в пустынях, где обитает Искуситель. Могущественная жизнь пребывает всюду для тех, кто понимает её символы. Моисей бьёт посохом в скалу, и из неё бьют воды жизни. Одно такое мгновение простирается на тысячелетия.
Только кажется, что всё это касается лишь далёких мест и древних времён. Наоборот, это скрыто в каждом одиночке, и ключ к шифру ему вручён, с тем, чтобы он постигал это своими глубинными и сверхиндивидуальными силами. К этому стремится всякое Учение, достойное так называться. И пусть материальное встаёт перед ним стеной, скрывающей любые перспективы, всё же изобилие очень близко, поскольку оно живёт в каждом человеке, как его дар, его вневременное наследие. Зависит только от него самого, будет ли он использовать свой посох лишь для того, чтобы опираться на него в своём жизненном пути, или же захочет поднять его, как царский скипетр.
Время снабжает нас новыми притчами. Мы открыли виды энергии, в своей силе превосходящие все известные до сих пор. Тем не менее, всё это тоже всего лишь притчи; формулы, которые человеческая наука открывает с течением времени, сводятся всегда к тому, что давно уже известно. Новые светила, новые солнца, есть всего лишь преходящие протуберанцы, лишённые души. Они испытывают человека в его совершенстве, в его чудодейственной силе. Удары судьбы всё повторяются, и не столь важно тот или иной удар человек отражает, сколь важен тот щит, который для этого требуется.
Это развивается, как величественная музыкальная тема: изменчивые мелодии приближаются к пункту, в котором человек освобождает себя от времени, ото всей противостоящей ему массы – и в этом обретает свою судьбу. Это сильнейшее, страшнейшее заклинание, доступное только умелому, заклинание, из челюстей капкана освобождающее.
Человек слишком сильно вошёл в конструкции, он стал дешёвым и утратившим почву. Это ввергает его в катастрофы, большие опасности и боль. Это толкает его в безысходность, в истребление. И самое удивительное, что именно там, он, отверженный, проклятый, изгнанный, обретает самого себя в своей неразделимой и несокрушимой сущности. Вместе с этим он проникает по ту сторону отражений, и узнает себя в своей собственной мощи.
21
Лес потаёнен. Это одно из тех слов нашего языка, что скрывают в себе собственную свою противоположность. Потаённое значит уютное, хорошо укрытый домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей степени это значит скрыто-потаённое, и в этом смысле сходное со зловещим. Когда мы сталкиваемся со словами с подобным корнем, мы можем быть уверенны в том, что в них слышится нечто большее, чем простая противоположность, но также ещё и великое уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются мистерии.
В подобном свете, Лес есть великий Дом Смерти, место обитания губительной угрозы. Задача духовного проводника состоит в том, чтобы держа за руку провести ведомого им туда, где тот утратит свой страх. Он заставит его символически умереть и воскреснуть. Триумф лежит близко к уничтожению. Знание этого возвышает над властью времени. Человек узнаёт, что эта власть в принципе не способна нанести ему никакого урона, и что она служит лишь тому, чтобы утвердить его в собственном высочайшем достоинстве. Вокруг него водружён целый арсенал ужасов, готовых поглотить его. Эта картина отнюдь не нова. Все «новые» миры – это всякий раз лишь оттиски одного и того же мира. Это с самого начала было известно гностикам, отшельникам в пустыне, Святым Отцам и всем истинным теологам. Они знали Слово, которым можно разрушить призрачные видения. Ядовитая змея обратиться в посох, царский скипетр для тех, кто знает, как схватить её.
Страх всегда надевает маску по стилю времени. Тьма вселенской пещеры, видения отшельников, изображённые Босхом и Кранахом, вереницы ведьм и демонов Средневековья, всё это – звенья вечных цепей страха, которыми скован человек, подобно Прометею, прикованному к кавказкой скале. От каких бы небесных богов он бы не освобождался – страх всё с большим коварством преследует его. И всегда он предстаёт ему в своей наивысшей, парализующей реальности. Когда человек вступает в суровый мир познания, он высмеивает дух, которому готические призраки и изображения ада казались пугающими. Он едва ли подозревает, что сам он закован в те же кандалы. Сковывают его, разумеется, всё те же фантомы способа познания, теперь уже в качестве научных фактов. Древний лес может теперь превратиться в чащу экономической культуры. Но по-прежнему в нём всё тот же заблудившийся ребёнок. Теперь мир стал ареной сражения армий микробов; апокалипсис сейчас угрожает нам, как никогда прежде, теперь уже благодаря проискам физики. Старый бред расцветает в неврозах и психозах. И старого людоеда можно узнать под его легко распознаваемой маскировкой – и не только как кровопийцу и погонщика рабов в человеческих мясорубках нашего времени. Его можно скорее узнать во враче-серологе, который, окружённый своими приборами и ретортами, размышляет о том, где бы заполучить ему человеческую селезёнку, человеческую грудину для исходного сырья его чудодейственных лекарств. И вот мы уже оказываемся посреди Дагомеи или древней Мексики.
Всё это столь же фиктивно, как и сооружение всех прочих символических миров, чьи руины выкапываем мы из кучи мусора. Этот мир также придёт и разрушится, и станет непонятным для постороннего взгляда. И на его месте прорастут другие фикции из вечно неоскудевающего бытия, столь же убедительные, столь же многоликие и непроницаемые.
Важно то, что в нашем состоянии мы ещё не полностью влачим тупое существование. Мы поднимаемся не только до вершин значительного самосознания, но и до вершин острой самокритики. Это признак высоких культур; они возводят свой свод над миром грёз. Способом своего восприятия мы приближаемся к постижению того, что соответствует индийскому образу покрывала Майи, или Вечному Возвращению, о котором учил Заратустра. Индийская мудрость даже расцвет и крушение царства богов относит к миру иллюзий – пене времён. Когда Циммер утверждает, что у нас не хватает подобного масштаба восприятия, с этим нельзя согласиться. Мы лишь можем в самом стиле его восприятия отметить проявление всёизмельчающего процесса критического познания. Здесь мы прозреваем пределы времени и пространства. Тот же самый процесс, пожалуй, даже более непроницаемый и чреватый последствиями, возобновляется сегодня в повороте познания к бытию. К этому добавляется торжество циклического подхода в философии истории. Разумеется, он должен быть дополнен знанием historia in nuce; той темой, что всё то, что в пространстве и времени меняется в бесчисленных вариациях, остаётся на деле одним и тем же, и в этом смысле существует не только история культур, но и история человеческого рода, которая как история в своей сути, в своём ядре, есть история человека. Она повторяет себя в каждом жизнеописании.