Укради меня у судьбы

Ночь Ева

А тогда, много лет назад, когда я уже отчаялась и почти потеряла семью, мужа, которого любила и люблю до сих пор, именно Сергей предложил, чтобы… ну, вы знаете.

В то время наука так далеко не шагнула, об искусственном оплодотворении и речи не шло. Да и я… не смогла бы выносить ребёнка. И тогда я согласилась. На ужасное в моём понимании. На то, чтобы мой муж с другой женщиной… Но всё получилось. И я по-настоящему счастлива вот уже тридцать лет.

Я здесь не только потому, что чувствую вину и стыд за мать, — смотрит она мне в глаза. — вы дочь Сергея. А значит —

моя племянница. И в отличие от матери, я рада, что вы есть. Что Сергей оставил след после себя. А ещё из-за Никиты. Соглашайся, — переходит она вдруг на «ты», — мы поможем. Гордой быть хорошо, а счастливой — лучше.

Татьяна прикасается к моей щеке ладонью. И у меня не вызывает отторжения её жест. И когда она склоняется ближе, я вижу: ей уже давно не сорок и даже не пятьдесят. Глаза, руки и шея выдают её настоящий возраст. Но для меня это не имеет никакого значения. В моём понимании она прекрасна. И вовсе не из-за внешней красоты.

— Я хочу быть счастливой, — шепчу и плачу. А ещё — отключаю телефон одним нажатием пальца. Малодушно. Глупо. Но я не чувствую в себе сил на разговоры. И не уверена, что достойно приму удар, если вдруг судьба снова захочет испытать меня на прочность.

Лучше блаженная неизвестность, чем «радостная» новость о воссоединении семьи Любимовых.

— Вот и хорошо, — шепчет Тата, — вот и молодец.

Она поправляет мне волосы, простынь. Радуется так искренне, что заряжает своим оптимизмом и светом.

Ей не заполнить пустоту, поселившуюся в душе и сердце. Но отогреть меня — вполне способна.

Последним, почти под вечер, приходит Самохин.

— У вас отключён телефон, Ива, — сверкает он очками. Он снова хорошо одет, костюм у него свежий и рубашка. И выглядит Дмитрий Давыдович хоть и устало, но лучше.

— Разбила, — вру, сжимая под одеялом мёртвый гаджет.

Он кивает, словно понимая.

— Всё закончилось, Ива, — сообщает он мне, — чему я безмерно рад. Больше вам ничего не угрожает. И дом не сгорит. Так что не спешите, выздоравливайте.

Я и не спешу. Хотя при словах «не сгорит» меня прошивает током. Я и не подумала. Не вспомнила.

— Будет следствие. Кудрявцева и её подельники взяты под стражу. Сергей, наверное, догадывался. Или знал. Незадолго до смерти ему стали приходить угрозы, а он не тот человек, что сложит руки и будет смиренно ждать конца. Он мечтал с вами встретиться, но отказался от этой мысли, когда над ним начали сгущаться непонятные тучи. Поэтому он сделал всё, чтобы и обезопасить вас, и отдать всё в случае своей смерти.

— Оригинальный способ «сделать всё», — я чувствую, как бьётся моё сердце, как где-то внутри поднимается протест. — Наверное, ему достаточно было написать письмо и перевести деньги на мой счёт — не так много, как у него было, а всего лишь на лечение и восстановление в заграничной клинике. Да можно было сделать намного проще: оплатить всё это за границей. Этим он избавил бы меня от потрясений и риска для жизни. К тому же, я могла не найти его ценностей. Но к чему сейчас об этом? Он поступил так, как захотел, не очень заботясь, что будет потом.

— Наверное, для него

было важно передать всё, что он счёл важным. Например, дом Кудрявцевых. Для него он был гораздо важнее всех денег. Даже если бы вы их никогда не нашли. У него был свой человек. Тот самый, что выполнял его волю, оплачивал счета прислуге, сжёг бы дом, если понадобилось бы. Это он подбросил фотографию, которая подсказала вам правильное решение. Это он помог мне собрать нужную информацию и доказательства вины Кудрявцевой.

— Интересно, что отец сделал, чтобы завоевать такую абсолютную преданность. Люди имеют свойство перепродаваться. Или забирать себе то, что плохо лежит.

— Не думайте о людях плохо, Ива, — у Самохина снова сверкают стёкла очков. Люди умеют быть и преданными, и благодарными. Знают, что такое долг и честь.

Он прав. А я… плохо знаю людей.

— Простите, — каюсь вполне искренне. — Передайте ему мои благодарности. За всё.

Самохин уходит, а я прикрываю глаза. Я устала. Безумно долгий день подходит к концу. Но завтра будет новый день. И снова настанет новая жизнь, если я захочу.

Не знаю, смогу ли я быть счастлива полноценно, до краёв, как это было с Андреем, но хочу попробовать. Ведь жизнь не прямая линия, а лабиринт со множеством ответвлений и не одним-единственным выходом. Наверное, настало время постучаться в другие двери. И я почти уверена: мне откроют.

Эпилог

Лида если и умирала, то странно: в одиночестве, в запущенной квартире. Может, потому что не было денег на лечение, а может, драматизировала и пыталась надавить на жалость — так это виделось сразу.

Действительность оказалась гораздо суровее: ей поставили диагноз, и в силу того, что лечиться ей было не за что, она не нашла ничего лучшего, как опуститься и умирать.

Я испытывал к ней жалость. Годы не смогли вытравить из меня порыва бежать за Лидой вслед, как только она щёлкнула пальцами. Но в этот раз она и не щёлкала, и ничего не просила, что в её состоянии было не удивительно.

Я забрал её в лучшую клинику.

— Вначале обследование и анализы, потом всё остальное, уже исходя из существующей картины, — заявил врач.

— Но у неё же есть обследования и диагноз, — попытался я возразить. Мне хотелось, чтобы Лиде как можно скорее оказали медицинскую помощь.

— Полугодовалой давности? — хмыкнул эскулап. — Не смешите меня. Это сейчас бумажки на заборе, а не документы. А у нас не шарашкина контора, чтобы заниматься фикцией. Не переживайте: всё будет, как надо. Главное сейчас — спокойствие, режим, выдержка.

Как раз выдержки Лиде и не хватило. Она истерила. Боялась. Хватала меня за руку. Падала в обмороки. Натуральные, а не искусственные, как я снова подумал сразу.

— Побудьте с ней. У вас вип-палата. Ничто не мешает дать ей адаптироваться. Не все пациенты легко переносят больницы. Ваша жена слишком впечатлительная.

Она мне не жена, но возражать и спорить как-то мелко. У Лиды — моя фамилия. Удивительно. За столько лет она так и не удосужилась её сменить? Хотя на самом деле, мне неинтересно.