Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Марчуков Андрей Владиславович

Культурный разрыв с традицией сделал неизбежным по­иск российским европеизированным сознанием своего «я», своих историософских корней. И Киевская, и Московская Русь началом своей истории видели историю библейскую (ветхо- и особенно новозаветную), а корни своей идентич­ности полагали в христианстве. Причём идентичности не только историософской, но и национальной: русский на­род есть народ христианский, сложившийся из племён — «языков» как таковой благодаря приобщению ко Христу и христианской вере. А Россия к этому духовному корню, как уже было сказано выше, добавляла ещё и политиче­скую историю — древнерусский период. Теперь же, в духе европейской традиции того времени, таким корнем стала видеться языческая античность [49] . «Мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами», — описывал культурный контекст эпохи и вкусы российско­го образованного общества конца XVIII — начала XIX века декабрист И. Д. Якушкин [50] . Отсюда и взгляд с южноевро­пейских позиций.

49

Лавренова О. Я.Географическое пространство в русской поэзии XVII — начала XX веков. М., 1998. С. 26-27, 74.

50

Якушкин И. Д.Записки, статьи, письма Ивана Дмитриевича Якуш- кина. СПб., 2007. С. 20.

Но по мере вестернизации России и вхождения её в ев­ропейский мир, прежде всего в мир европейских идей и идеологий, всё зримей стала проявляться и другая тен­денция: стремление если и не вернуться к «прежней» Рос­сии, то хотя бы преодолеть резкий культурный и исто­риософский разрыв с прошлым [51] . Началось осмысление истории и пространства России — уже с новых идейных позиций. И взгляд на Малую Русь теперь также во многом вёлся с иной точки зрения, чем это могло быть до петров­ской «революции сверху».

51

Стенник Ю. В.Идея «древней» и «новой» России в литературе и об­щественной мысли XVIII — начала XIX века. С. 11.

Да и сам объект восприятия за это время претерпел ради­кальные социально-политические перемены. На месте «Руси», пусть даже подвластной иноземному монарху и живущей под национальным и религиозным гнётом, оказалось совер­шенно новое образование — возникшая в результате восста­ния автономная Гетманщина с непривычным социальным обликом, за которым отчётливо виделся разрыв с прежней политической и культурной традицией. Кстати, ещё и поэто­му русское правительство поначалу настороженно отнеслось к казакам Хмельницкого и медлило с их принятием под вы­сокую руку: всё-таки это был мятеж (а потом и вообще анти­феодальное восстание) против законного короля, установлен­ных порядков и «легитимного» правящего класса.

Но Малороссия находилась в составе России уже целое столетие, почему же интерес к ней вырос лишь к концу XVIII века? Просто раньше внимание русского общества было отвлечено на другое. В XVII столетии было не до со­зерцательности: Южная Русь была охвачена войной, бур­лила и сама Россия. XVIII век — век реформ, войн, двор­цовых переворотов, культурных потрясений и массового наплыва в Россию европейцев, в том числе в знатные слои. Нужно было время, чтобы «переварить» эти новшества, найти себя, тем более что заданный Петром вектор вни­мания российского общества долгое время был сосредо­точен на видах, открывавшихся из «прорубленного» им «окна».

Лишь тогда, когда «новая» Россия обрела свои формы и устойчивость, а петровская эпоха уже сама стала историей, появилась возможность и желание замечать не только Ев­ропу. Стимулом к повороту внимания русского общества к другим регионам стала упоминавшаяся реакция на ве­стернизацию и поиск «новой» Россией своей подзатерявшейся идентичности. Подчеркнём — именно новойРоссией, а не Россией вообще. Не будь столь радикального разрыва с прошлым в начале XVIII столетия (отчасти заложенно­го, как уже говорилось, ещё полувеком ранее), не было бы и столь явного, а порой и мучительного поиска образован­ными слоями России себя и своего места в мире в после­дующем. Этот разрыв — с прошлым, народом, церковью, а после и с государством [52] , стал поистине трагическим, по­служив причиной многих внутренних конфликтов в рос­сийском социуме, заявивших о себе к концу, а то и вовсе к середине XIX века.

52

Его неприятие тоже стало реакцией, порой даже ясно не осознавав­шейся, на ту самую вестернизацию: ведь бюрократическая государ­ственная система, засилье иностранцев и иностранщины были та­ким же её детищем, как и российское образованное общество.

Наконец, в конце XVIII века произошли крупные тер­риториальные приращения. Столь резкое увеличение тер­ритории должно было быть осмыслено, включено не толь­ко в российское политическое, но также в историческое и культурное пространство. Пути к бывшим польским землям и Новороссии лежали через Гетманщину, которая из окраины государства теперь превратилась во внутрен­ний регион и транзитное пространство, связи с которым резко усилились хотя бы уже только поэтому. И её образ также требовал осмысления.

Одновременно с этим в русском обществе шла выработка идентичностей. Можно согласиться с современным украин­ским исследователем, полагающим, что конец XVIII — на­чало XIX века было коротким периодом, когда «российская мысль ещё не считала “Украину” неотъемлемой частью сво­ей идентичности» [53] . Русское общество решало, «своя» Ма­лороссия или нет, «русская» она или какая-то ещё, то есть определяло границы и содержание русскости, тем самым осмысливая не только её, но и само себя.

53

Верстюк В. Ф., Горобець В. М., Толочко О. П. Укра"iна i Росiя в iсторчнiй ретроспективi. Укра"iнськi проекти в Росiйскiй iмперi"i. Ки"iв, 2004. С. 274–275.

Делать это было необходимо и ещё по одной, так сказать, кадровой причине. Речь идёт о той роли, которую чем даль­ше, тем больше во всех сферах жизни страны играли мало­россы. Обратимся к биографии Николая Гоголя. В 1828 году, в возрасте девятнадцати лет он оканчивает нежинскую гим­назию и, преисполненный планами и мечтами, буквально летит в Петербург. «Здесь только человеку достигнуть мож­но чего-нибудь; тут тысяча путей для него», — объясняет он притягательность столицы в письме к матери Марии Ивановне [54] . В ту пору своим поприщем он видит государствен­ную службу: «Я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства», — пояснял Гоголь свои чувства (хотя уже в гимназические годы зреет у него мысль посвятить себя литературному труду [55] ). А наи­высшим воплощением службы юный Никоша считал юри­спруденцию, где, как он полагал, быстрее всего можно было принести людям пользу. «Я видел, что здесь работы будет более всего. Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало моё сердце», — объяснял он свои пла­ны на будущее двоюродному дяде П. П. Косяровскому [56] . Так уже в ранней юности в душе Гоголя возникает желание при­нести людям пользу и способствовать правде и справедли­вости, которое он пронесёт через всю свою жизнь и твор­чество (и конечно, есть в его словах свойственное юности желание признания и славы).

54

Гоголь Н. В.Полное собрание сочинений (далее — ПСС). Т. 10. Пись-

55

Манн Ю. В.Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004. С. 99-100.

56

Гоголь Н. В.ПСС. Т. 10. С. 111-112.

В своих мечтах о настоящем деле Гоголь был не одинок. Его мысли и начало пути были типичными для предста­вителей малороссийских дворянских кругов, с энтузи­азмом шедших на гражданскую и военную службу. Про­цесс интеграции малороссов в правящую элиту России шёл по нарастающей. В церковной иерархии и образова­нии они играли решающую роль уже с начала XVIII века. И дело тут было не столько в них самих, сколько в том недоверии, которое власти испытывали к великорусскому духовенству. Во-первых, значительная часть образован­ной и церковной элиты из великороссов или поддержа­ла Раскол, или подозревалась в этом. Во-вторых, к Петру многие из них относились как к еретику и не принимали его культурных новшеств. А в-третьих, они противились политике подчинения церкви государству и всё больше набиравшей обороты секуляризации общества. И поэто­му власть больше доверяла малороссам — как людям, не связанным с великорусской церковной и политической традицией (впрочем, вскоре малороссияне показали себя не меньшими противниками подчинения церкви и секу­ляризации, чем великороссы) [57] .

57

Цыпин В., прот.История Русской Православной Церкви. Синодаль­ный и новейший периоды (1700-2005). М., 2007. С. 12-16.

Малороссияне занимали епископские кафедры в ве­ликорусских епархиях. Стоит вспомнить и то, что место­блюстителем патриаршего престола в 1700-1721 годах был малоросс Стефан Яворский. А среди иерархов, объявив­ших анафему гетману И. С. Мазепе, все были малороссиянами [58] . Недоверие к великороссам продолжалось почти полвека. Лишь в 1754 году появился указ императрицы Елизаветы, обязывающий Синод представлять на долж­ности архиереев и архимандритов не только малороссов, но и великороссов [59] .

58

Среди объявивших анафему гетману Мазепе — Митрополит Киев­ский, Галицкий и Малыя России Иоасаф (Кроковский), архиепископ Черниговский и Новгород-Северский Иоанн (Максимович), епи­скоп Переяславский и Бориспольский Захарий (Корнилович). А за­тем это сделал и сам местоблюститель Стефан в сослужении Собо­ра архиереев Русской Православной Церкви (и там он был отнюдь не единственным малороссом).

59

Цыпин В., прот.История Русской Православной Церкви. Синодаль­ный и новейший периоды (1700-2005). С. 81.