Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Марчуков Андрей Владиславович

Но в целом поэма была верна в историческом отноше­нии и расстановке смысловых акцентов и знаменовала от­ход от идейных клише предыдущего периода. В предисло­вии к первому изданию «Полтавы» Пушкин подчёркивал: «Некоторые писатели хотели бы сделать из него (Мазе­пы. — А. М.)героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в ко­варстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения» [165] . И эта оценка впоследствии была многократно подтверждена историческими фактами. Даже описывая тот самый «ропот юности», Пушкин совершенно по-иному оценивает её желания, причём делает это не с по­зиций России и Петра, а с точки зрения самой Украины. «Друзья кровавой старины» роптали,

165

Цит. по: Заславский И. Я.Указ. соч. С. 92.

Опасных алча перемен, Забыв отчизны давний плен, Богдана счастливые споры, Святые брани, договоры И славу дедовских времён. [166]

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный об­раз Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на За­паде (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим. Мазепа осуждался за предательство, но не столько русско­го царя, сколько своего народа, интересами которого пре­небрёг во имя личных выгод [167] . И такое отношение к нему оставалось неизменным и в последующем. Цельность пуш­кинского взгляда оказалась сильнее европейских клише Вольтера и двойственности Рылеева.

166

Пушкин А. С.Собр. соч. Т. 3. С. 177.

167

Курукин И. В.Образы и трагедия гетмана Мазепы. С. 186-187.

Сыграла при этом свою роль и личность Петра. Одни считали его величайшей фигурой российской истории, и его слово и дело было для этих людей непререкаемо. Другие, даже относясь к царю менее восторженно, всё равно видели в нём образец служения Отечеству и триумф российской мощи. И потому и те, и другие никак не могли относить­ся к Мазепе как к герою и считать правым его, а не Петра. Мазепа оказывался неподходящей фигурой даже для боль­шинства представителей либерально-западнических кру­гов: ведь для них Пётр был символом приобщения России к западной цивилизации, и потому его авторитет тоже был непререкаем. Окажись на его месте другой, менее вели­кий и менее «знаковый» царь, может, у мазепинского мифа в России было бы и больше шансов закрепиться. Но глав­ная причина провала этого мифа в русском обществе кро­ется всё же не в личности Петра, а в том, как оно понимало и понимает суть взаимоотношений русской и малорусской национальных «природ».

А образ «проклятой Мазепы», которой матери пугали непослушных детей, не был «спущен сверху» из русских столиц, но имел местное, малороссийское происхожде­ние. И не только церковное (хотя анафему ему объявляли иерархи-малороссияне), но и народное [168] , что отразилось в народном песенном творчестве. Так, собиратель украин­ского фольклора, историк Михаил Александрович Макси­мович (1804-1873 гг.), чуть позже ставший первым ректо­ром Киевского университета имени Святого Владимира, сначала в альманахе «Эхо» (1830 г.), а затем в своём сборни­ке украинских песен (1834 г.) опубликовал малороссийскую песню о Мазепе, сложенную вскоре после описываемых в ней событий, где есть такие строки:

168

И воспринимался как тяжкое оскорбление. В этом отношении очень показателен один эпизод из повести А. П. Чехова «Степь», действие которой происходит в родных автору донецких степях. В повести есть персонаж — обозник Дымов, человек шальной и «озорной» (в том старом понимании этого слова), как бы балансирующий на грани добра и зла, человек, внутренне готовый преступить черту и пойти в том числе и на убийство, причём сделать это не от злобы, а от нечего делать. Сам Чехов говорил, что такие натуры создаются жизнью или «прямёхонько для революции», или для острога. Тем показательней реакция даже такого человека на слово, которое по нынешним временам многим не кажется чем-то оскорбительным. Между Дымовым и другим обозником, Емельяном, случилась ссора:

– Да что ты ко мне пристал, мазепа? — вспыхнул Емельян. — Я тебя трогаю?

– Как ты меня обозвал? — спросил Дымов, выпрямляясь, и глаза его налились кровью. — Как? Я мазепа? Да?

(Чехов А. П.Избранные сочинения. М., 1988. С. 139, 613). Теперь же некоторыми это слово расценивается даже как комплимент.

У Киеве на Подоле Порубаны груши; Погубив же пес Мазепа Невинныя души! Ой, выгорев весь Батурин, Зосталася хата; Да вже-ж твоя, псе Мазепо, И душа проклята. [169]

Примечательно, что дискуссия о пушкинской «Полтаве», Мазепе и его роли в малороссийской истории велась одно­временно и великоруссами, и малоруссами. Причём имен­но последние решительно выступали против идеализации Мазепы как патриота. «Все его действия, — писал о Мазепе активный участник журнальной дискуссии Максимович, — нисколько не показывают в нём самоотвержительной любви к Малороссии; История представляет в нём хитрого, пред­приимчивого честолюбца и корыстника... обличает в нём характер, несовместимый с высокою любовью к отечеству». Украину он хотел сделать «независимою для себя, свою не­зависимость хотел утвердить он, завладев Малороссией». И потому народ и казаки за ним не пошли [170] .

169

Записана на хуторе Самусевка Хорольского уезда. Максимович М. А.Украинские народные песни, изданные М. Максимовичем. М., 1834. С. 110-111.

170

Максимович М.О поэме Пушкина «Полтава» в историческом отно­шении // Атеней. 1829. Ч. 2. № 41. С. 502-503, 515.

Причём такое отношение к Мазепе вовсе не было про­диктовано какими-то политическими или национальны­ми пристрастиями. Оно возникало независимо от них, при знакомстве с историческими фактами. «Воплощён­ной ложью» назвал гетмана современник Максимовича, историк Н. И. Костомаров, сам в молодости бывший вос­торженным и очень деятельным украинофилом. «Гетман Мазепа как историческая личность не был представите­лем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова», искавший лишь свою выгоду и думав­ший «отдать Украину под власть Польши», — написал он после того, как основательно изучил ту эпоху и личность героя своего исследования, ещё раз подтвердив то, что уже было сказано задолго до него [171] .

171

Костомаров Н. И.Мазепа. М., 1992. С. 320.

Однако, будучи созданным, мазепинский миф уже больше не исчезал, со временем превратившись в одно из краеугольных положений идеологии украинства. Для его адептов Мазепа — герой и борец за Украину. В российской среде его апологетами являются считан­ные единицы, в целом тоже разделяющие эту идеологию. Но на личности самого Ивана Мазепы проблема не за­канчивалась. Тенденция, которая впервые наметилась в декабризме, — смотреть на Украину сквозь призму социально-идеологических теорий борьбы «свободы» с «тиранией», стала неизменной составляющей россий­ского левого и либерального «освободительного движе­ния» XIX — начала XX века. Мировоззрение декабристов было цельным и успешно сочетало в себе требования со­циальных и политических перемен с государственным патриотизмом и приверженностью русским националь­ным интересам. Но после них социально-политический и национально-государственный факторы стали «разво­диться» общественными течениями по разным полити­ческим лагерям и даже противопоставляться друг другу по принципу «либо — либо». Поэтому последующие по­коления борцов против самодержавия (из либерально-­западнического и левого лагеря) чем дальше, тем всё больше были готовы во имя этой борьбы пожертвовать политическим единством и национальной однородно­стью страны.

Так получилось, что для широких кругов российской общественности очень долгое время оставалось неиз­вестным негативное отношение Рылеева (как и многих его единомышленников) к «торговле» российскими тер­риториями или его же глубокое убеждение, что истори­ческие русские земли должны быть русскими не только по происхождению, но и по национальному и культур­ному облику. Зато они знали его гражданскую лирику, и «Войнаровского». Скажем, поэма «Войнаровский» (за­метим, не «Наливайко»!) в течение десятилетий распро­странялась в списках и оставалась очень популярной не только среди адептов украинофильского движения, но и среди российских общественных кругов, настро­енных оппозиционно к власти [172] . И секрет её популяр­ности заключался не только и не столько в личности её автора (революционера, к тому же казнённого), сколько в мировоззренческой и тактической близости этих кру­гов и украинофильства. Близости, условия для которой были заложены и этой поэмой тоже. Судьба «Войнаровского» — один из ярких примеров политической силы литературы и её способности формировать обществен­ное сознание.

172

История Киева. Т. 2. С. 163.

Таким образом, первая треть XIX века стала перио­дом, в который были заложены основы для ещё одного нюанса восприятия российским обществом Украины: как жертвы российской агрессии (а со временем — и «великодержавного шовинизма»). Впрочем, свой­ственен этот взгляд был не всему русскому обществу, а главным образом его наиболее последовательным, порой граничащим с маргинальностью, либерально­западническим и левым кругам. Восприятие Украины как оплота свободы и российской жертвы прочно засе­ло в их сознании. Соответственно, все, кто боролся про­тив «тирании» и «великодержавности», какие бы цели, вплоть до сепаратистских, они перед собой ни ставили, в глазах этих людей представали борцами за свободу и гонимыми героями. Ну а те, кто не считал казачьих мятежников или украинофилов таковыми, не под­держивал их целей и выступал за целостность страны и единение Великороссии и Малороссии, удостаива­лись ярлыка «клевретов самодержавия», «держиморд» и т. д., причём независимо от того, были они велико­россами или малороссами.

Или же, в лучшем случае, эти люди сразу чувствовали на себе действие внешне мягкой, но неумолимой обще­ственной «цензуры», которая в наши дни получила бы на­звание «политкорректности». Примеров тому в истории российского «освободительного движения» можно насчи­тать множество, а потому имеет смысл ограничиться лишь одним, зато очень показательным, тем более что он касает­ся непосредственно литературы.

В 1888 году в журнале «Северный вестник» был на­печатан рассказ А. П. Чехова «Именины». Этому рас­сказу Чехов придавал большое значение, поскольку, по собственным словам, постарался дать в нём читателю представление о своей позиции (жизненной, творческой и даже, как получилось, политической). И потому кате­горически просил редакторов «не вычёркивать в. рас­сказе ни одной строки» [173] . Рассказ получился о лжи, ко­торой наполнена жизнь, начиная с личных отношений, и заканчивая сферой общественной. Перепало в расска­зе всем: консерваторам, земцам, либералам. Но главный удар пришёлся именно по последним, людям «шестиде­сятых годов», которых Чехов выставил в крайне уничи­жительном свете (чего стоит хотя бы наименование ли­бералов «полинявшими субъектами», от которых веет «старым, заброшенным погребом», или сравнение с «по­ганым сухим грибом») [174] .

173

Чехов А. П.Полное собрание сочинений и писем в 30 т. Т. 7. М., 1977. С. 653.

174

Там же. С. 169-170, 542-544, 547-548.