Украинка против Украины
Шрифт:
Женский вопрос однажды обсуждался с подачи видного деятеля Киевской громады К. Михальчука: "Щирий і глубокий патріот, людина великих наукових здібностей та знань в ділянці філологічній (був членом-кореспондентом Російської академії наук), він якось незмірковано одружився без почуття національно-громадської спільності і до того ж повинен був заробляти на хліб на посаді в знаній в Києві пивоварні… Гіркий досвід власного життя був причиною, що коли обмірковувався статут Товариства українських поступовців, то Михальчук дуже настоював, аби заведено було до статуту пункт, що заборонив би членам організації братися з неукраїнками… Але, не зважаючи на такий наочно сумний приклад, пропозиція та перепала" (16, 417).
Но даже чистокровные украинки вряд ли долго высидели бы на совместных собраниях Киевской громады: "Казацкие обычаи" старых громадовцев включали "вечеринки" с водкой и танцами. Обычные рабочие заседания также оканчивались застольями с выпивкой" (16, 411). Такой режим выдерживал далеко не каждый мужчина. Например, выдающийся историк Киева, архивист и педагог В. Щербина не выдержал нагрузок. Очевидец вспоминал: "Він був дуже зацікавлений Україною, про це свідчить його наукова діяльність, його пильна праця над архівами, його інтерес до української історії. Одначе його ніяк не
Но вернемся к Старицкому. Он был соратником Пчилки, Драгоманова и прочих конспираторов-"громадян". Его дети воспитывались в том же духе, что и Украинка. Ее подруга Людмила Старицкая вспоминала 1880-е годы: "Мое поколение — особое поколение: мы были первыми украинскими детьми. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной атмосфере стихийными украинцами, — мы были детьми городскими, которых родители впервые с пеленок воспитывали сознательными украинцами среди враждебного окружения. Таких украинских семей было немного; все другие дети, с которыми нам приходилось постоянно встречаться, были русифицированными барчуками. В то время среди русской квазиинтеллигенции Киева утвердилось недоброжелательное отношение ко всему украинскому, и особенно к самим "украинофилам"; в лучшем случае к ним относились иронично, как к "блаженненьким" или чудакам. Мы говорили по-украински, и родители всюду обращались к нам по-украински; часто нас одевали в украинскую одежду. И, конечно, и тем и другим мы обращали на себя общее внимание, а вместе с тем и — шутки, глумление, насмешки, презрение. О, как много пришлось испытать нашим маленьким сердцам горьких обид, незабываемых… Помню, как с сестрою гуляли мы в Ботаническом саду, конечно, в украинской одежде и говорили между собой по-украински. Над нами стали смеяться, вышла гадкая сцена: дети, а заодно и такие же разумные бонны и няньки начали издеваться над нами, над нашей одеждой, над нашим "мужицким" языком. Сестра вернулась домой, заливаясь слезами. Моих слез не видел никто: яростное, волчье сердце было у меня; но, помню, как ночью, когда все вокруг спали, вспоминала я, бывало, происшествия дня и думала, думала… И такая страшная, такая хищная ненависть ко всем угнетателям родного слова и люда поднималась в сердце, что страшно теперь и вспоминать…" (16, 353).
Одним из самих щедрых спонсоров украинских националистов был крупный землевладелец Е. Чикаленко: "Член Старой громады. Финансировал многие начинания в общественной, политической и культурной жизни Киева… Финансировал политическую деятельность украинских нелегальних организаций" (16, 403). Чикаленко вспоминал свою дискуссию с видным деятелем киевской громады Житецким, который считал, что "нам, українцям, не по дорозі з соціалістами": "—Даремно, — кажу, — ви так ставитесь до них. Поки у нас не було соціалістичної пар-тії, то краща, енергійніша молодь наша тікала в російські революційні партії. Згадайте Дебогорія-Мокрієвича, Лизогуба, Стефановича, Кравчинского, Кибальчича, Желябова та й багато інших, бо молодь не може задовольнитися культурно-національною справою. Я хоч не соціаліст, а радію, що у нас вже є українська соціалістична партія, бо тепер молодь наша не буде так денаціоналізовуватися, як досі, а буде працювати на українському грунті і для нас не пропаде…" (16, 440). Кибальчич и Желябов, "кращі" из этих "кращих", убили Александра Освободителя. Это было их главное достижение, апофеоз, так сказать. А к этому Пику терроризма вели "благословенные 70-е". Украинка воспитывалась именно в те годы и засчитывала это себе в актив, сравнивая себя со своим мужем Квиткой.
"Енергійний" украинский молодой человек Степняк-Кравчинский известен тем, что в 1878 году кинжалом на улице убил жандармского генерала Мезенцева. Яков Стефанович — "известный киевский революционер-народник, выдающийся мастер политической провокации, автор фальшивых царских манифестов к крестьянам о переделе помещичьей земли, организатор тайных народных дружин под Чигирином. Из Лукьяновской тюрьмы его вызволил известный террорист Валериан Осинский, который считал киевского гения провокации своим учителем. В 1879 г. вошел в террористическую организацию "Земля и воля". В 1883 г. осужден на каторжные работы. В 1905 г. вернулся в Украину и отошел от революции" (16, 675). Если бы ему удалось поднять крестьян на передел земли, то "крупный землевладелец Е. Чикаленко" прочувствовал бы все это на своей шкуре. Но "меценат" предпочитал натравливать террористов на кого-нибудь другого.
После революции один из народников вспоминал молодость: "Некоторая часть молодежи увлекалась идеей самозванства и думала, что если бы явился новый Пугачев в качестве самозваного царя, то социальный строй в России можно было бы изменить несколькими указами. Другие мечтали о том, что было бы недурно использовать с целью революционной пропаганды слухи, которыми, за отсутствием достоверных сведений, питаются неграмотные люди. Говорилось, что умелым распространением тенденциозных слухов можно было бы повлиять в желательном направлении на миросозерцание народа… Какими бы бесплодными ни были все подобне мечтания и разговоры, они показывали, что организатор какого-нибудь в этом роде фантастического предприятия мог бы рассчитывать на известный круг последователей и исполнителей. Такой организатор и нашелся в лице Стефановича, задумавшего воспользоваться царским именем для поднятия крестьянского восстания. За сотрудниками дело не стало. Заслужив предварительно доверие крестьян, избравших его ходоком, он через погода, в ноябре 1876 года, явился в их среду уже в качестве доверенного от царя и принес подложную царскую грамоту, приказавшую крестьянам соединиться в тайные общества. Сам он редко показывался крестьянам, но действовал как опытный организатор
Еще один из "кращих", В. Дебогорий-Мокриевич писал: "Помню, в одном из тюремных писем Стефанович описывал ход чигиринской конспирации. Среди чигиринских крестьян были произведены аресты в связи с волнениями на почве распределения земельных участков, которое значительная часть крестьян считала несправедливым. Арестованных привозили в Киев и держали под замком в полицейских участках. Днем им позволялось бродить по всему городу и искать себе работу для пропитания. Стефанович познакомился зимой 1875 года с чигиринцами, находившимися в киевских полицейских участках, под видом крестьянина Херсонской губернии Димитрия Найды, отправлявшегося якобы ходоком к царю. Заручившись их доверием, по истечении некоторого времени он представил им царскую грамоту, в которой повелевалось всем крестьянам соединиться в тайные общества ("Тайные дружины") с целью восстания против панов. note 16 . Эти "тайные дружины" должны были организовываться по известному плану, изложенному в другом царском документе — "Уставе Тайной дружины". Согласно "Уставу", всякий, желающий сделаться "дружинником", должен был принести присягу в верности тайне и принимался в члены только за поручительством двух "дружинников". Всякий "дружинник" должен был вносить ежемесячно по 5 копеек в кассу и иметь собственную пику на случай восстания. 25 "дружинников" составляли одно староство и выбирали своего старосту. Староста собирал денежные взносы, приводил к присяге вновь поступающих и т. д. 20 староств составляли атаманство. Атаман избирался старостской радой и был посредником между "Дружиной" и комиссаром. Во главе "Тайных дружин" (которых по всей России должно было быть много, конечно) стоял "Совет комиссаров". Такова в общих чертах была организация, которую Стефанович старался провести среди чигиринских крестьян. Само собой разумеется, что затея эта имела полнейший успех. Крестьяне стали записываться в "Тайную дружину" целыми десятками… В ноябре 1876 г. Стефановичем пущены были в дело "Грамоты" и "Устав", а уже к весне 1877 г. в рядах "Тайной дружины" насчитывались сотни людей. Но этот быстрый количественный успех и явился причиной неудачи. Тайна была очень скоро открыта и среди чигиринцев начались аресты и преследования, окончившиеся арестом самого комиссара Дмитрия Найды, т. е. Якова Стефановича.
Note16
Этот фальшивый документ был составлен самим Стефановичем и отпечатан в подпольной типографии народников в Киеве
— Удивительно смелые мысли! — говорил Осинский о чигиринской конспирации Стефановича. Это дело произвело на него сильное впечатление. Осинскому, слыхавшему лишь о пропаганде социалистических идей, чигиринское дело, построенное на народной вере в царя, представлялось и оригинальным и смелым.
— Удивительно смелые мысли! — восклицал он" (16, 675).
Еще бы не смелые. Оказывается, многие идеи большевиков были впервые придуманы одним из "кращих" молодых украинцев в Киеве для обмана украинских крестьян. А некоторые из них были хорошо известны героям "Бесов" Достоевского.
"Среди киевских анархистов-народников 1870-х годов широко обсуждались методы политических "вспышкопусканий", т. е. масштабных провокаций, способных взбудоражить народ и подвигнуть его к бунтам. Самой выдающейся акцией такого рода стала организация нелегальных народных дружин при помощи подложных "царских грамот", что привело к арестам нескольких десятков крестьян в селах под Чигирином. Подпольщики подбрасывали в редакции газет ложную информацию, расклеивали по городу фальшивые правительственные сообщения и вынашивали планы выдвижения из своей среды самозванного претендента на царский трон. После ареста Стефановича, спровоцировавшего чигиринцев на создание тайных дружин, для его вызволения из Лукьяновской тюрьмы прибыл из Петербурга Валериан Осинский. С освобождением своего кумира он справился блестяще, а заодно, по ходу дела, организовал несколько покушений на представителей царской администрации и таким образом положил начало киевскому политическому террору. Его же группа распускала слух о подпольном "Исполнительном комитете", который якобы начал деятельность с этих кровавых расправ и предупреждал, что его агенты уничтожат каждого, кто встанет на пути революции. Сделана была также подложная печать овальной формы, вверху которой помещалась надпись "Исполнительный комитет", а внизу — "Русской социально-революционной партии". Посередине были вырезаны скрещивающиеся револьвер и кинжал, а между ними еще и топор. На самом деле такой партии не было и комитета — тоже, но нападения и убийства происходили часто, что говорило о том, что революционное движение на юге России, и в первую очередь в Киеве и Одессе, встало на путь террора" (16, 671).
В Киеве существовала коммуна, представлявшая собой кружок анархистов-бакунинцев (братья Дебогорий-Мокриевичи, сестры Брешко-Брешковские, Я. Стефанович и др.). Существенным отличием "Киевской коммуны" 1870-х годов была ее революционность. Существующему общественному порядку "она противопоставляла свое право на террор от имени большинства — угнетенного народа. Естественно, права на убийство никто коммуне не давал, да она и не нуждалась в таком позволении, высокомерно третируя сам народ как "темную массу", которую приходится насильно подталкивать на борьбу за "счастливое будущее" (16, 671). В. Дебогорий-Мокриевич описывал своих революционных друзей, из соображений конспирации называя их по именам: "Тут (в Киеве 1870-х) можно было видеть краснощекого здоровенного Алешку, к которому более чем к кому-либо подошло бы название "доброго молодца". С этим "молодцем" постоянно происходили какие-то экстраординарные случаи: то у него в квартире выстрелит нечаянно револьвер, то выпадет на улице из чехла и публика обходит его, точно прокаженного, глядя с любопытным страхом, как он подбирает свои "террористические" принадлежности. Один раз на Крещатике у него каким-то образом вонзился в ногу его собственный кинжал, висевший сбоку на поясе, и такую глубокую рану сделал, что воротился он домой весь окровавленный" (16, 673). Очевидно, в голове у этого "борца за народное счастье" происходило нечто аналогичное.