Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица
Шрифт:
Такие автобусные скандалы повторялись регулярно и повлекли за собой любопытный побочный эффект: увеличилось количество обращений к нашим хирургам по поводу хронической желчнокаменной болезни. Буквально косяком пошли вдруг женщины (чего уж там, слабый пол действительно более восприимчив к проповедям и пропаганде, может, оттого и живут его представительницы дольше, чем их гендерные оппоненты) без признаков обострения желчнокаменной болезни, но твердо намеренные избавиться от нее “пока, не дай бог, гангрены не случилось или каких других осложнений”. Выслушав эту мотивировку в десятый раз, Доктор Ш. – специалист на все руки, отвечающий за амбулаторный прием пациентов с намеками на хирургию и не раз бывший свидетелем энергичных проповедей Доктора Славика, вызвал последнего на серьезный разговор.
– Это, конечно, прекрасно, что вы ведете пропагандистскую деятельность и агитируете за раннее обращение к хирургам в случаях запущенной желчнокаменной болезни, – сказал он, – но надо же и совесть иметь! Отправляйтесь проповедовать в другой автобус, – он на мгновение задумался, – или вот, к примеру, восемнадцатый трамвай – отличный маршрут и ходит мимо Стрешовицкой больницы!
Впрочем, остановило Доктора Славика на его пути гуманиста и спасителя Пана Новака совсем другое, а именно – его собственная желчнокаменная болезнь. Пережив приступ острого холецистита, Доктор Славик от мысли об операции почему-то шарахнулся, как черт от ладана, хотя коллеги, разумеется, предложили ему всю возможную помощь и сочувствие. Доктор сел на диету, пришел в себя и спустя некоторое время завел традицию раз в полгода нарушать эту диету по полной программе – за пивом и кнедликами в компании пана Новака, называя это “пойдем прогуляем наши желчные”. Но не более раза в полгода – все остальное время и Доктор Славик, и пан Новак строго блюдут себя и аккуратно по часам пьют травки – один за рулем, другой в ординаторской.
Второй водитель, Марек, был малый лет тридцати, застенчивый и скромный, правда, внимание на него обращали все равно – из-за огненно-рыжей шевелюры, которая пушистым шаром (да-да, кудри у него стояли дыбом, как иглы на гамлетовском дикобразе) колыхалась за водительским стеклом, заставляя людей в соседних и встречных машинах невольно оборачиваться вслед ведомому им автобусу. Кстати, водил он великолепно, никто не умел так мягко тормозить и так спокойно обходить на повороте, казалось бы, более проворные легковушки, как это умел Марек. Он появлялся за рулем нашего маршрута довольно редко и был совсем не разговорчив до того памятного дня, когда в закрывающиеся двери влетела Габи – лаборантка из отделения микробиологии. Запыхавшаяся и вымокшая под дождем, она, привалившись спиной к стеклу, отделяющему водительскую кабину от салона, стала обеими руками стряхивать воду с плаща. Как известно, прислоняться к этому стеклу нельзя, и у водителей автобуса ваша спина, загораживающая обзор салона, а заодно и задний вид на дорогу, вызывает, мягко говоря, очень сильное раздражение. Более бурную реакцию может вызвать разве что ваша же физиономия, загораживающая все то же самое.
И вот Марек, задраивший двери и приготовившийся продолжить движение, вдруг обнаружил, что в половине его хитроумных зеркал маячит одна и та же спина в алых складках болоньи, по каковому поводу выразил возмущение, но так тихо и деликатно, что Габи пришлось резко обернуться и спросить: “А?” Понимаю, не очень содержательно и совсем не романтично, но, во-первых, вся романтика произрастает обычно из самого прозаического начала, а во-вторых, так оно и было на самом деле, Доктор К. – свидетель. Даже будучи подвергнутым нашими лаборантками допросу с пристрастием, он настаивал, что Габи не заговорила вдруг цитатами из “Ромео и Джульетты”, а ограничилась самым обыкновенным “А”.
Впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы любовь – о боги, боги, она-то еще, оказывается, живее всех живых и не утратила привычки выскакивать из-за угла – настигла их в ту же секунду и накрепко приложила из трепетные души друг об друга. Оставшуюся часть пути, как рассказывал позже Доктор К., заинтригованный любопытным феноменом, Марек проделал, практически не глядя на дорогу.
Судя по всему, со стороны автобусного парка эта история вызвала ничуть не меньше сочувствия, понимания и покровительственной нежности, чем с нашей, потому что с тех пор Мареку каждый день уступали наш маршрут, причем именно тот, что останавливается у клиники ровно в пять. Каждый день в это время, нетерпеливо притопывая ножкой, автобус на остановке поджидала Габи. С нашей стороны нежность и сочувствие проявлялись тем, что все старательно кучковались на задней площадке и делали вид, что их страшно интересует вид из окон, беседа о погоде или, на худой конец, грязные разводы на полу. Кроме того, в автобусе резко повысилось количество увлеченно читающих людей – просто какая-то изба-читальня на выезде, причем ничто не могло заставить деликатных пассажиров оторвать взгляд от книги, а протискивались на заднюю площадку и выходили с нее тоже сосредоточенно читая.
Спереди оставались только непосвященные, “случайные” люди, которые, впрочем, тоже через пару остановок начинали вдруг проявлять повышенный интерес к заоконному пейзажу, а то и вовсе, весело перемигиваясь с остальными, перебирались на заднюю площадку, чтобы уткнуться через плечо в чью-нибудь книгу. А счастливая пара, ничего не замечая, оставалась ворковать, он – вполоборота за рулем, она – что-то чертя пальцем по белому облаку, остающемуся от ее дыхания на водительском стекле, к которому нельзя прислоняться.
Третий персонаж пасторали был тоже практически неизменным, хоть и несколько неожиданным: пан Профессор Прохазка. Еще в самом начале романа пан Профессор, наслышанный о происходящем, как-то раз вошел в тот самый автобус. Деликатность боролась в нем несколько секунд с застарелым артритом, который требовал немедленно сесть, и любопытством, которое требовало пищи. И тогда пан Профессор сел на самое переднее сиденье и со словами: “Воркуйте, дети мои, я глухой!” – демонстративно вынул из уха слуховой аппарат.
Так что если в каждой истории любви должна фигурировать какая-нибудь птица, чтобы осенять крылами и все такое, то этим ребятам достался не дурацкий белый голубь, а старый мудрый глуховатый ворон, пусть и в странном человеческом обличье.
Впрочем, пан Профессор Прохазка не был бы Профессором Прохазкой, если бы не обеспечил себе приток информации по интересующему его вопросу: он всегда устраивался так, что в водительском зеркале заднего вида благодаря мощным очкам отлично видел лица обоих влюбленных и легко читал по губам (все-таки не первый год глух наш профессор) все их разговоры, лишь в самые деликатные моменты отворачиваясь к окну или прикрывая свои черепашьи глаза. Поэтому никто даже не удивился, когда в лаборатории раздался звонок, и профессор Прохазка сказал Доктору К. растроганно подрагивающим голосом:
– Мальчик мой, тут такое дело, я только что из автобуса, там Марек Габи предложение сделал, начинайте собирать деньги на серебряные ложки. Только не говори никому, они решили не афишировать.
Надо ли говорить, что молодые были крайне изумлены, когда однажды утром в автобус ввалилась толпа с шарами, цветами и подарком. А уж как удивлялись утренние пассажиры! Профессор Прохазка, кстати, и стал крестным отцом первенца Габи и Марека, и, по слухам, он уже преследует едва научившееся ползать совершенно рыжее дитя сказками из жизни своих любимых золотистых стафилококков.
Третий водитель этого пылесоса под названием “наш автобус”, лопоухий крепыш Янек, не поступивший после школы в институт по каким-то грустным семейным обстоятельствам – кажется, у него кто-то тяжело болел – и вынужденный зарабатывать себе на жизнь вождением автобуса, продержался у нас не очень долго, до следующего учебного года, потому что заразился. Заразился в самом лучшем смысле этого слова. Как-то, месяца за три до начала вступительных экзаменов в высшие учебные заведения, доктор Славик вошел в автобус, решительно проследовал от задних дверей вперед и, привалившись к водительскому стеклу, в свойственной ему бесцеремонной манере сказал: