Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с нею и с тем, кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а может быть, через два-три дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей это представить себе, одно лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках, она будет сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают с нею родичи в гневе за то, что покрыла их головы позором и теперь им придется кормить ее и приблудного ребенка.
Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это еще вчера думала, что может избавиться от своего бремени. Теперь она уже понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться с этим младенцем всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала к нему ничего
И лишь при мысли о том, что Тура снова может захотеть забрать ее к себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут жить в усадьбе Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в ней на миг проснулось что-то новое – стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не ее сестре и братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой да два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы, когда они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей остаться здесь, в Берге, пока не родится младенец, – неужто и надеяться на это нельзя?
«Арнвид…» – подумала она. А вдруг он согласится взять их к себе; он был бы добр к ним обоим. Хоть он и лучший друг Улава, он также друг всякому, кто нуждается в помощи. Может, ей рассказать все Арнвиду?.. Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо нее, и ей не придется бросаться прямо в полымя.
Но она знала, что не посмеет сделать это. Как набраться храбрости, чтобы поведать обо всем Улаву, она не знала, но не сказать ему всей правды она тоже не могла. Ей казалось, будто он ее господин, которому она изменила; увидев его, она сразу поняла: после этой встречи с Улавом само собою выйдет, что она упадет на колени перед господом, покается в своем грехе, во всех грехах, что она совершила за свою жизнь.
– «Quia peccavi nimis cogitatione, locutione, opere et omissione, mea culpa», – слова эти сами собою слетали с ее языка.
Сколько раз она говорила их прежде, преклонив колени перед братом Вегардом, но сейчас они ожили, засверкали, – так темное стекло церковных окон порой вдруг засверкает от лучей солнца. «Признаюсь, что я тяжко грешила мыслями, словами и делами, а также по упущению своему, по своей вине».
Она встала на колени в постели, прочитала вечерние молитвы – давно уже она не осмеливалась молиться. «По своей вине…» Прежде она боялась, что бог избавит ее от тяжкого признания и наказания за содеянный грех. Теперь же ей думалось, что, когда она получит у бога прощение за то, что она причинила себе и Улаву, тогда она сама не пожелает избежать кары. Стоило ей взглянуть на Улава, чтобы понять, что такое любовь. Она причинила ему самое большое зло. И когда ему станет больно, неужто она пожелает, чтоб ей было легче, чем ему! В чаше, которую Спасителю пришлось испить в тот вечер в саду на горе Елеонской, он узрел все грехи – те, что совершались на земле с начала рода человеческого и будут совершаться до страшного суда, и все беды и муки, которые люди причинили себе и друг другу через эти грехи. А раз Господь скорбел о муках, которые она сама причинит себе, она хотела понести наказание и страдать всякий раз, думая о том. Ей казалось, что это будет совсем иное страдание, чем то, которое она испытывала до сих пор; прежде ей казалось, будто она падает с обрыва, цепляясь за уступы, в бездонную трясину, а теперь это будет все равно что карабкаться вверх, держась за руку, помогающую тебе; тяжко и натужно тебе, но в самой этой тяготе заключено счастье, потому как эта мука ведет тебя к какой-то цели. Она уразумела слова святых отцов о том, что искупление грехов есть исцеление.
На другой день, когда Ивар с Арнвидом собрались уезжать, Ингунн и Улав вышли на тун. Как и накануне, стоял погожий денек, снег таял, отовсюду сыпались капли. Снег съежился, слежался; в подтаявших на солнце сугробах слышалось тоненькое бульканье, а по туну бежали
– Коли ты можешь заставить своих челядинцев, поезжай как хочешь, но мы с Эйвинном поедем своей дорогой.
Однако трое латников выехали уже за выгон. Зимний путь из многих усадеб проходил через Берг и вниз на залив, оттуда люди ехали дальше: на юг к городу или на север и на запад через горы, а после по льду Мьесена.
Улав с Ингунн проводили немного Арнвида с Иваром, которые ехали не спеша. На горке, залитой солнцем, на высокой стороне дороги снег стаял, и по склону стекала вода. Арнвид сказал Улаву, что его обрызгало с ног до головы. Улав шел с непокрытой головой, без плаща, на нем был небесно-голубой кафтан до колен, светлые кожаные штаны и низкие башмаки с длинными носками. Нарядные башмаки промокли и потемнели.
– Ингунн догадалась лучше меня одеться для прогулки. Не пойму только, как ей не жарко в такую теплынь…
На ней была та же коротенькая душегрея из овчины, она шлепала по мокрой земле мохнатыми сапогами – мехом наружу и даже не подумала ничем украсить себя, разве что вплела в косы алые ленты.
Дуновения ветра обдавали их, словно дыхание, воздух искрился и дрожал.
– Ты помнишь, как мы сидели здесь с тобой в тот раз? – шепнул Улав Ингунн.
На выгоне уже появились большие проплешины, хотя накануне он отливал серебром и лишь кое-где проглядывал камень или можжевеловый куст.
– Видно, в этом году поздно сеять станут, оттепель-то наступила еще до благовещения.
Они постояли в лощинке, поглядели вслед всадникам. Арнвид обернулся и помахал, Улав поднял руку в ответ. Потом он сломал веточку шиповника и протянул Ингунн, но она не взяла, покачала головой, тогда он сам отщипнул несколько ягод, пососал их и выплюнул в снег.
– Ну что ж, пойдем назад?
– Нет, погоди немного. Я должна рассказать тебе об одном деле.
– Вот как! Ты что-то невеселая, Ингунн.
– Не с чего мне веселиться, – с трудом вымолвила она.
Улав поглядел на нее – сперва удивленно, потом лицо его стало озабоченным, он отвел глаза.
– Не оттого ли, что меня так долго не было с тобою? – тихо спросил он.
«Слишком долго», – хотелось ей сказать, но она не смогла.
– Я думал об этом, – сказал он так же медленно. – Я думал о тебе, когда последовал за ярлом; пойми, я знал, что это значило разделить с ним опалу. Но он был моим господином, первым, кому я поклялся в верности. Что мне оставалось делать? У меня пропадала охота к еде, когда я думал о том, что поселюсь в Хествикене, стану есть хлеб и пить пиво, а тот, кто помог мне воротить все, что у меня было, сам потерял все и должен скрываться в чужой стране. Только, поверь мне, я не думал, что пройдет столько лет… Ты считаешь, что я изменил тебе, раз уехал с ярлом?
Ингунн покачала головой.
– Сам знаешь, не мне о том судить, Улав.
– Я думал, – Улав глубоко вздохнул, – что раз мы с Иваром стали добрыми друзьями, пеня Колбейну наполовину уплачена добрыми английскими монетами, мы с тобою обручились, я тебе надел кольцо и подарки поднес, как положено жениху, так тебе, по моему разумению, лучше было оставаться здесь. Разве плохо тебе жилось у родичей твоих, Ингунн?
– Да что там! Жаловаться не могу.
– Жаловаться?..
Она услыхала первую легкую дрожь страха в его голосе, собралась с духом и взглянула на него. Он стоял с веточкой шиповника в руке и смотрел на нее, будто не понимая ее и опасаясь того, что она сейчас скажет.