Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
Тейт стоял, глядя на нее. А когда она не смогла продолжать далее свою речь, он протянул ей руку:
– Лучше нам помириться, Ингунн, попробовать прийти к согласию и жить как добрые друзья.
– Да, но я не хочу замуж за тебя. Тейт… скажи своим друзьям, пусть не едут сватать меня…
– А этого я не хочу. А ежели родичи твои скажут «да»?
– Все равно мне должно дать отказ.
Тейт немного помолчал. Она видела: в нем кипит злоба.
– Ну, а ежели я сделаю по-твоему? Не стану свататься и не приду более сюда? А родичи твои увидят, когда настанет время, что ты снова взялась за свое?
– Все равно не хочу за тебя замуж.
– Не думай, будто тебе удастся отыскать меня и поймать на крючок, коли я понадоблюсь тебе зимой. Я был готов поступить с тобой по
– Не понадобишься ты мне!
– Ты это точно знаешь?
– Да, скорее во фьорд брошусь, чем пошлю за тобой.
– Вот как… Ну, это дело твое, и грех тоже – падет на твою голову. После этого ты, верно, считаешь, что между нами ничего недоговоренного нет?
Ингунн молча кивнула. Тейт немного постоял, потом круто повернулся, перескочил ручей и побежал вверх по склону за своей лошадью. Когда он появился на тропинке, Ингунн стояла, застыв на месте. Поравнявшись с ней, он придержал лошаденку.
– Ингунн… – умоляюще сказал он.
Она смотрела ему прямо в глаза – и, вне себя от бешенства и смятения, он, наклонившись, изо всех сил ударил ее по щеке так, что она пошатнулась.
– До чего же ты зла и блудлива, сука проклятая! – Он боролся со слезами. – Да воздается тебе по заслугам! За ту лживую игру, которую ты вела со мной.
Он вонзил шпоры в бока лошаденки, и она побежала рысью. Но уже на вершине холма она потрусила, как обычно, не спеша.
Ингунн стояла, глядя вслед всаднику; она прижала руку к пылающей щеке – нет, она больше не сердилась на Тейта. С удивительной ясностью и горечью она поняла: Тейт сказал о ней то, что думал. И это приумножило ее страдания. Сама она теперь отчетливо вспомнила: он ей был мил. И жаль его – ведь он так молод…
«Пожалуй, надо домой», – подумала она. Но когда она вспомнила об усадьбе там, наверху, у нее подкосились ноги. Куда бы она ни пошла, все будет напоминать ей о нем…
И однако же, где-то подспудно, неясная для нее самой, забрезжила мысль: через несколько месяцев ей станет легче. Раз уж не понадобится больше думать об этом… И вдруг в душе ее огненным лучом вспыхнул страх. Хотя едва ли это возможно… Но даже если бы Тейт не сказал ничего, она сама давным-давно опасалась… Хоть она и хворала от горя и беспрестанного ожидания, все же она знала: когда пройдет столько времени, что она сможет до конца увериться – эта беда ее миновала, – ей не будет так тяжко. И ей не будет казаться, как ныне, что вся ее жизнь в грядущем загублена несчастьем и грехом…
Старая Оса, хозяйка, сильно исхудала с осени, и Ингунн с любовью, без устали пеклась о ней. Фру Магнхильд не переставала дивиться, что сталось с девушкой. Все эти годы она видела: племянница слоняется по усадьбе без дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать, коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому злосчастному хрупкому созданию!
Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу – за все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала: вот-вот окажется… боялась она зря…
Мысли, которые годами помогали ей забываться, – о жизни с Улавом в Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях… стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла удержаться от того, чтобы не застонать в голос… Она бралась за все дела, требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если почувствует себя осенью хворой… Она не будет столь
С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все равно тянуло вниз… Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала – всю ее вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к ее затылку, которым она ударилась о скалу…
Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху…
На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы были в гостях. Она подбросила дров в очаг – у нее страшно мерзли ноги. Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой.
– Бабушка, не умирай! – тихо плакала она.
Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь, пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто бабушка – ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец… Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн надеялась, что конец близок, – ей суждено умереть здесь, в темном углу, уткнувшись бабке в колени… И никто ничего не узнает.
Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней…
И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь. Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс, удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами… А то, что она почувствовала вчера вечером… и ночью… и нынче опять, много-много раз, где-то глубоко в своем лоне, справа… Словно бы внезапный удар или толчок… А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах… Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила себя, туго затягиваясь…
Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн – мол, надобно немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу, вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось – больше она не выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться – она должна была удержать это существо, не дать ему шевельнуться…