Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
Шрифт:
— Вот, вот он Чип! — Аннушка опять ударилась в слезы. — Ну выпустите его, ну, пожалуйста. Такой маленький, такой жалкенький!
Бритоголовые лишь плотоядно усмехались.
— Эй, слушай, парень, — вступил в дело я, определив старшего среди двоих. — Вот ту маленькую собачонку, желтенькую с черным пятном на ухе, надо выпустить.
— С какой такой стати? — нагло спросил собачник, и я сразу понял, что совершил тактическую ошибку, заговорив с ним по-венгерски. Надо было по-русски да покруче.
— Это собственность советской комендатуры.
Он расхохотался:
— У нее что, советское удостоверение личности? Давай трогай! — хлопнул он по плечу своего содельника. — Будем тут всякий бред выслушивать! А у кого документы на собак, приходите на улицу Бакатор, пять, уплатите штраф и получите своих собак или, по крайней мере, те килограммы мяса, что от них к тому времени останутся.
И снова расхохотался, явно довольный своей кровожадной шуткой.
Меня словно ударило под дых.
— Ах ты гад!
Задыхаясь, я вскочил на телегу, вырвал засов собачьей передвижной тюрьмы и раздвинул обе тяжелые дверцы.
Разномастная, разнопородная, разнорослая лавина в полной тишине, обдав меня ветерком, пронеслась мимо и моментально растворилась во дворах, в переулках, в переходах между домами.
Все толпившиеся вокруг повозки стояли с раскрытыми ртами. Оба собачника с ненавистью смотрели на меня, готовые разорвать на куски. Старший не выдержал, спрыгнул с передка телеги, схватился за рукоятку бича, бросив одновременно грязное ругательство.
Я положил руку на кобуру.
— Спокойнее, спокойнее, собачье пугало!.. Товарищ боец, а вы что стоите и смотрите, как в кино? — обратился я к часовому у входа в отделение. — Гоните прочь эту нечисть от вверенного вам объекта! Вам что, непонятно, кто перед вами?
Он словно опомнился, приложил к плечу приклад и клацнул затвором.
Бритоголовый вскочил на передок и щелкнул бичом. Опустевшая собачья повозка понеслась вскачь, не разбирая пути, и скрылась за первым же углом.
И тут неожиданно раздались аплодисменты.
Аплодировала вся улица, начиная от высунувшихся в окна верхних этажей домов по соседству и кончая улыбающимися обступившими меня женщинами, чьи любимцы находились пока еще неизвестно где, но, во всяком случае, уже не во власти безжалостных бритоголовых убийц.
Это были первые аплодисменты в моей жизни, и я, потея и краснея, не знал, как реагировать на них. То ли раскланяться, посылая во все стороны воздушные поцелуи, то ли, протестуя, замахать руками, требуя, чтобы немедленно прекратили никак не подходящее к моменту театральное действо.
Смешно, конечно, и то и другое. Но и стоять, переминаясь с ноги на ногу, насупив брови, демонстрируя свое глубокое недовольство происходящим, тоже, наверное, не лучшее решение.
Выручила Аннушка. Сияя, она подошла со своим любимцем Чипом на руках. Бедняга еще не отошел от пережитых треволнений и дрожал мелкой дрожью, от рыжих пучков на ушах до кончиков тонких изящных лапок.
— Спасибо, господин старший лейтенант. Дай вам бог здоровья за доброту и участие и... Познакомьтесь, пожалуйста! Это сын моих бывших хозяев, их сиятельство молодой граф. Он случайно оказался поблизости и тоже восхищен вашим подвигом.
Уже и подвиг! Ну анекдот! Ну анекдот! Надо же так вляпаться! Еще назовут собачьим спасителем, пойдут сочинять всякие издевательские анекдоты. У нас народец — дай только повод!
— Аннуш! — с упреком, но и улыбаясь, произнес, глядя мне прямо в глаза, долговязый юноша в уже виденном мною новеньком рабочем комбинезоне. — Сколько раз я просил тебя не называть меня «сиятельством» и «графом»! Я покончил с прошлой жизнью, — это уже явно предназначалось для меня, — отрекся от своих родителей-эксплуататоров, даже фамилию другую принял, порвал со своим сословием и являюсь теперь полезным и равноправным членом общества, Вы живете со своей супругой в моих бывших комнатах, как сказала мне Аннуш. Так откройте, пожалуйста, шкаф, выньте из гнезда нижний ящик и под ним вы обнаружите переписанные моей рукой отрывки из «Капитала» Карла Маркса и из «Происхождения семьи, частной собственности и государства» его единомышленника и сподвижника Фридриха Энгельса. Еще тогда, в то проклятое время, я тайком изучал эти книги, рискуя ежеминутно оказаться в руках...
И тут он вдруг исчез, как фокусник в цирке. Вот только что стоял рядом и говорил вдохновенно. И испарился вроде бы на полуслове.
Что за чудо!
Я оглянулся. Из наших ворот выходил, четко печатая шаг чугунными сапожищами, майор Афанасьев. Он улыбался, скаля крепкие желтые зубы. От него разило самым дешевым в мире одеколоном. Каждое утро, вместо того чтобы умываться, он выливал на себя флакон трофейного одеколона, которого у него было припасено несколько ящиков.
— Что за шум, а драки нет? И почему это вдруг бьют в ладоши, как на выступлении рыжего в цирке? Какую такую речугу ты толкнул им, старшой?
Подполковник Гуркин отнесся ко всему происшедшему у ворот отделения гораздо серьезнее, чем можно было ожидать.
— Значит, никуда он не делся, этот юный граф Зай, по-прежнему кружит вокруг отделения, — он в задумчивости легонько постукивал концом карандаша по стеклу на столе. — И не он ли сюда навел собачников, преследуя какие-то свои цели?
— Говорит, порвал с родителями, фамилию другую принял, — объективности ради вставил я.
— Это только свидетельствует о том, что законспирировался графенок серьезнее, чем можно было предполагать. Значит, причина тоже основательная.
— Еще бы! Три с половиной центнера серебра! — скрипнул зубами майор Афанасьев. — Что ж ты мне сразу не указал на него, старшой? Я бы его тут же из-под земли достал.
— Да я и глазом моргнуть не успел, как он испарился.
— Надо успевать! А то видишь, как некрасиво зевнул.
— Оставьте старшего лейтенанта в покое, товарищ майор. Как выяснилось, Аннушка утром прибежала прежде всего к вам, своему непосредственному начальнику, а вы и не подумали шевельнуться. Где же ваша собственная хваленая бдительность?