Улица вдоль океана
Шрифт:
— Эй, Коравье, ты почему не спишь, почему гуляешь? Может, на свидание ходил?
У Коравье с испугу затряслись руки и остановилось сердце.
— Ты что согнулся, живот болит? — снова услышал он тот же голос, и перед ним вырос Еттувье.
Окажись Еттувье один, Коравье решил бы, что это Келлы переделался в Еттувье и пугает его. Но рядом с Еттувье стояла Нутенеут, держала мужа под руку и что-то говорила Коравье, а что — он не мог понять с перепугу. Нутенеут схватила Коравье за руку.
— Спасибо, Коравье. Если бы не ты, все так и сидели бы в клубе. Спасибо, Коравье. Если бы не ты, Еттувье утонул бы.
И теперь, сидя на опрокинутом вельботе и глядя на океан,
— Эх, ты!.. — с обидой сказал он океану. — А если бы Коравье пошел на байдаре за Олелем, ты бы его скоро забрал, знаю — хотел забрать Коравье… Что, может, не хотел?
Он умолк и, подавшись вперед, выжидательно замер.
— А-а, молчишь!.. — погрозил он пальцем, — Что сказать можешь, когда Олеля забрал? Олель хороший сын был, Рыпель — плохой сын. Коравье надо к Верхним людям ходить — Рыпель не пускает. Почему не пускает?..
Когда он говорил, собака поднимала морду и, преданно заглядывая ему в глаза, сторожко слушала его. Когда умолкал, клала голову на его мягкий торбас, дремотно опускала веки.
Тревожное смятение не покидало Коравье. Он думал о сыне Олеле. Когда океан забирал Олеля, на берегу лежало много байдар и суетилось много мужчин. Каждый мужчина мог вскочить в байдару и погнать ее к льдине, за которую цеплялся тонущий Олель. Коравье тоже мог прыгнуть в байдару. Может, тогда Келлы и отпустил бы Олеля и не тронул бы Коравье? Отпустил же он Еттувье и Ротваль.
— Эх, ты… — снова сказал Коравье океану. По щекам его покатились слезы, растекались в глубоких морщинах. Он поднялся и пошел прочь от океана.
А село спало. Спали дома, люди в домах, белые ромашковые дворы, спала вся выгнутая коромыслом улица. В вечном покое спали за околицей три сопки. Не спало только солнце, весело и румяно поднимаясь над сопками.
В дом они вошли вдвоём — сперва Коравье, потом собака. Коравье лег не раздеваясь. Собака уткнулась мордой в теплую шерсть его кухлянки.
— Спи, — сказал ей Коравье. — Скоро Рыпель приедет… Коравье всегда знает, когда сын приедет. Тогда будет Коравье к Верхним людям ходить, будешь одна в доме оставаться…
Он закрыл глаза.
И они уснули — Коравье и собака.
15
Таким помнится мне село Медвежьи Сопки — длинная улица вдоль океана. Такими помнятся Калянто, Лидочка Ротваль, Ким, Пепеу и Коравье, Еттувье и старуха Этынкай, и Нутенеут, что по-русски значит Земля, и Лена Илкей, что по-русски значит Молния. Такими мне запомнились Барыгин и Рыпель. С тех пор прошло десять лет. В Медвежьих Сопках, наверно, многое изменилось. Не знаю, жив ли еще Коравье и как здоровье Пепеу. Не знаю, сына или дочку родила Лидочка Ротваль, и как там поживают Ким-агитатор и Лена Илкей…
Как-то недавно мне попалась на глаза небольшая заметка в одной из центральных газет:
«На Чукотке стоит полярная ночь, дуют пурги. Охотники села Медвежьи Сопки успешно ведут зимний отлов песца. Хотя до конца сезона еще два месяца, годовой план по пушнине уже выполнен. Председатель колхоза Калянто в беседе с нашим корреспондентом выразил уверенность, что план добычи будет перевыполнен вдвое. Лучше других идут дела в бригаде, возглавляемой опытным охотником Тынеску».
И снова я решаю: вот придет весна, возьму билет — и прямо туда, на берег Ледовитого, в Медвежьи Сопки.
А пока мне снятся по ночам белые снега Чукотки. И пурги поют под окнами. И несутся с холмов табуны оленей, шумит, путаясь в ветвистых рогах, растревоженный ветер. И сполохи сияния обжигают небо
И я даю себе в последний раз торжественную клятву: что бы ни случилось, но в этом году — непременно.
Рассказы
Свадебное путешествие
В этот день Авдею Самсоновичу Булакову предстояло столько хождений и хлопот, что, казалось, с ними не управиться за неделю. Надо было обойти кабинеты райисполкома и попрощаться с сотрудниками, получить расчет, побывать в сберкассе, сдать домоуправу ключи от комнаты, проверить загодя, не напаковала ли Анна Тимофеевна лишних вещей в дорогу. В четыре часа надлежало непременно быть дома, поскольку шофер Васюков должен был заехать за полушубком и отвезти Авдея Самсоновича на аэродром. На аэродроме предстояло еще взять билеты на самолет и успеть сдать багаж.
Однако к одиннадцати утра сверх ожиданий с половиной дел было покончено. Кабинеты Авдей Самсонович обежал, с теми, кого застал в отделах, распрощался, кассирша без задержки выдала ему деньги; отпускные за два с половиной года работы плюс компенсацию за неиспользованный предыдущий отпуск, плюс зарплату за первую половину мая. Получилось 4382 рубля 70 копеек. Сослуживцы прямо в отделе устроили ему небольшие проводы с шампанским. Авдей Самсонович нарушил многолетнюю привычку не пить и осушил полный стакан шампанского, отчего лицо его и шея покрылись бурыми пятнами, а на лоб выкатились зернистые стекляшки пота. Минут десять в отделе царило шумное оживление. Сослуживцы наперебой желали ему счастливой жизни на материке и заверяли, что будут рады, если он вдруг по какой-то причине вернется назад. Новый заведующий райфо Тимофеев, холостой парень с институтским образованием, сменивший на посту Авдея Самсоновича, так прямо и сказал: «Будет плохо — возвращайтесь. Даю слово, я вам кресло уступлю». Авдей Самсонович не любил Тимофеева за прожектерство и всякие глупые новшества, которые тот норовил ввести в строгую финансовую службу, прижимал его за это, и потому никак не ожидал от него услышать такие слова. Он расчувствовался, чуть не прослезился и даже готов был попросить кого-нибудь из сотрудников помоложе сбегать еще за шампанским, уже на его деньги. Но в это время старший налоговый инспектор Деревенщикова принялась прятать стаканы, а старший бухгалтер Сидоренкова подняла с полу плетенку для мусора и начала складывать в нее бутылки. Тут Авдей Самсонович вспомнил, что он спешит, а выпито и так достаточно, и поторопился навсегда распрощаться.
Позже он вернулся мысленно к этим проводам с шампанским и подумал, что все чувствительные слова, сказанные его бывшими подчиненными в минуту расставания, были неискренними, а произносились просто так, приличия ради, ибо он знал, что сослуживцы недолюбливали его, подсмеивались над ним и за глаза называли не иначе, как Хвост Селедки — идиотское прозвище, прицепившееся к нему, как репей, с давних пор в поселке. Впрочем, установив для себя этот неприятный в общем-то факт, Авдей Самсонович особой горечи не испытал. Душа его в то время переполнялась таким восторгом от сознания того, что самолет несет его навстречу новой, совершенно новой жизни, что он простил разом всем людям — сослуживцам и несослуживцам, знакомым и незнакомым — обиды, которые те причинили ему за многие годы.