Ульмигания
Шрифт:
— Так это ведь лет двадцать назад было!
— Точно. Вот с тех пор я по чужим землям и служу.
— И что же, у тебя родственников совсем нет?
— Там все, во Пскове и остались.
— А мне говорили, ты из пруссов. Врали, что ли?
Василько быстро посмотрел на князя и отвернулся.
— Ты, княже, чем всякие сказки слушать, думал бы, как свою голову да племя от беды уберечь, — сказал он.
Но Кантегерд думал о других вещах. У него была дочь на выданье да два малолетних сына — родной да пассон. [112] Случись что с ним сейчас, ятвяги останутся
112
Пассон — «приемыш» (прусск.).
— Думай не думай, а к самбам мне все равно придется идти, — сказал Кантегерд.
Василько кивнул.
— Вместе пойдем.
— Нет. Ты для них крестоносец, враг. А я, хоть и христианин, прусский князь.
— Не нравится мне это. Но решать тебе.
— Да. Я уже решил. Сегодня и отправлюсь.
Василько задумчиво разглядывал его.
— Ну-ну… Бог в помощь. А татарина одного я тебе все-таки дам.
Кантегерд согласился. Татарин — не немец и не рутен — вряд ли озлобит самбов. Правда, он не видел и пользы от него. Ятвяжские витинги ничуть не хуже, да и шел князь к самбам с миром. Но, если Васильке так будет спокойнее, он возьмет татарина.
Они говорили не таясь, зная, что в доме никого нет. Жены Кантегерда — их было только две — жили отдельно, в небольших пристройках к княжескому дому. Орден не признавал их, так как Кантегерд ни с одной не был венчан. Поначалу он никак не мог решить, которой же отдать предпочтение, но потом решил оставить как есть. Брат Петер, приезжавший по праздникам служить в часовне, закрывал на это беззаконие глаза, а орденское начальство делало вид, будто думает, что Кантегерд холост. Дочь его была сейчас на пастбище, присматривала за дойкой, а мальчишки играли за часовней в рыбаков. Там было небольшое, но глубокое темное озерцо, укрытое ветвями склонившихся лип и густой порослью ольшаника, увешанного подсыхающими сережками.
Звали мальчиков по-христиански — Генрих и Дитрих. Дитрих, приемыш, был на год моложе сводного брата. Но, несмотря на это, в играх он всегда верховодил. В свои пять с небольшим лет он иногда приводил в оторопь недетскими вопросами, высказываниями или знаниями, которым взяться было неоткуда у ребенка. Другие дети, даже те, кто был гораздо старше Дитриха, почему-то побаивались его, и мальчики почти все время проводили вдвоем.
Они закидывали в озеро кусок рыбацкой сети и потом, вытащив ее на берег, внимательно разглядывали все, что удалось выловить — лягушек, жуков-плавунцов, приставшие палочки трубочников, которые, выглядывая из своих домиков, сердито шевелили усами. Раза два или три им попадались маленькие рыбки-верхоплавки, тут же начинавшие танцевать в траве, поблескивая серебряными боками.
— Интересно, здесь глубоко? — спросил Дитрих, вглядываясь в темную муть.
Генрих тоже склонился и стал смотреть в загадочную темноту. Потом сказал:
— Наверное, очень глубоко.
Глубина казалась бесконечной.
— Там, на дне, должно быть холодно, — сказал Дитрих и поежился. Потом встал, накинул сеть на Генриха и столкнул его в озеро.
Когда вода успокоилась, он еще какое-то время постоял, глядя, как лопаются пузыри, всплывшие на поверхность, и, отвернувшись, вприпрыжку побежал домой.
Успел вовремя. Кантегерд был уже в седле и беспокойно оглядывался в поисках сыновей. Марта стояла рядом. Она подхватила подбежавшего Дитриха и подала Кантегерду.
— Ну, где вас носит? — мягко спросил он. — А где Генрих?
— Не знаю, — сказал Дитрих. — Я играл с мальчиками за воротами, но его с нами не было.
— Я уезжаю, — сказал Кантегерд, все еще озираясь. — Но завтра должен вернуться. Если задержусь, слушайте во всем сестру и Васильку. Договорились? И Генриху то же самое накажи.
— Хорошо, папа, — сказал Дитрих. — Я сейчас пойду поищу его.
Кантегерд ссадил его с лошади и пришпорил ее. Сопровождали его только трое — два витинга и татарин в шапке с лисьим хвостом. Они выехали в южные ворота и постепенно скрылись за огромными липами, растущими на обочине древней самбийской дороги. Дитрих еще долго всматривался в ту сторону застывшим взглядом в жестких недетских глазах.
Глава 15
Ночью в деревне не спали. Искали княжича. Артайсы с факелами обшарили каждую кочку на болотах. Василько разделил витингов на маленькие отряды и обыскивал окрестные леса. Лица ятвягов вытянулись, глаза тускло светились страхом.
«Волколак», — шептали они друг другу на ухо.
«Князь Кантегерд отступился от старых богов, и теперь они мстят нам».
Но не роптали — боялись Василькиных звероподобных татар.
Далеко за полночь Василько отпустил людей по домам, с тем чтобы, отоспавшись, вновь приняться за поиски.
Марта не спала, но сидела у постели мальчиков, оцепеневшая, уставившись пустым взглядом в то место, где еще вчера лежал такой теплый, маленький Генрих. Теребила одной рукой разметавшиеся волосы спящего Дитриха. Раза два он открывал глаза и, поглядев на Марту, спрашивал:
— Не пришел еще Генрих?
— Спи, — говорила Марта. — Спи. Он придет, не волнуйся. Василько разыщет его.
Дитрих кивал и безмятежно засыпал.
«Ребенок, — думала Марта. — Что с него взять?»
Пришел Василько, покашливая как всегда. Он ходил бесшумно и раньше не раз пугал Марту, неожиданно оказавшись рядом. Потом, приближаясь, он стал покашливать. Положил руку ей на плечо и молчал. Постоял так немного и ушел.
Внутри Марты, еще с вечера, все сжалось в ледяной комок и застыло, только в голове мягкий молоточек осторожно постукивал в такт ударам сердца.
Ближе к рассвету она ушла на женскую половину, где жила одна, и прилегла на лавку, но уснуть не могла. Лежала с открытыми глазами и смотрела в темноту потолка. Позже Василько спрашивал ее о том, сколько времени она так пролежала, но Марта не могла вспомнить. Время для нее тогда свернулось в густую черноту под потолком, без формы и размера. Не было ни вчера, ни завтра, ни дня, ни ночи. Одна глухая темень над головой.
Вдруг ей показалось, что где-то во дворе она слышит слабый голос Генриха. Марта встрепенулась и села. Прислушалась. И опять почудилось, будто Генрих зовет. Звук был слабым, невнятным, да и был ли он вообще? Но и того хватило ей, чтобы выскочить из дома, напряженно вслушиваясь в рассветные звуки.