Ультиматум Борна (др. перевод)
Шрифт:
– По-моему, у тебя там есть охрана...
– Ты чертовски прав! – заорал Сен-Жак. – Беда в том, что я не знаю, кого следует ждать, за исключением незнакомцев в лодках или на пляже! Я отдал приказ: если они не остановятся и не смогут удовлетворительно объяснить, кто они такие, стрелять без предупреждения!
– Может, я смогу тебе помочь...
– Давай!
– Мы получили данные – не спрашивай как, – из космоса, неважно, главное, они – правильные. Человек, который проследил Мари до Монсеррата, воспользовался услугами какого-то судьи, у которого были связи, – предположительно, на островах.
– Су-удьи? – взорвался владелец «Транквилити Инн». – Боже мой, он там! Я убью этого подлого ублюдка собственными руками...
– Спокойно, Джонни! Возьми себя в руки! Кто он?
– Действительно судья. Он попросил зарегистрировать его под другим именем. Я ничего и не заподозрил: подумаешь, пара стариканов с похожими именами...
– Старики?.. Не так быстро, Джонни, это очень важно. Что за старики?
– Один, о котором ты говоришь, из Бостона...
– Точно! – энергично подтвердил Алекс.
– Второй прилетел из Парижа...
– Из Парижа? Господи! Парижские старики!
– О чем ты?
– Карлос-Шакал внедрил своих стариков прямо на место!
– Так, теперь ты не спеши, Алекс, – громко дыша, произнес Сен-Жак. – Говори яснее.
– Времени нет, Джонни. У Карлоса есть собственная армия стариков, которые готовы умереть за него и убить для него. Не жди незнакомцев на берегу, они уже на месте! Ты можешь вернуться на остров?
– Не знаю как, но да! Я позвоню своим людям на остров. Они выбросят оба куска дерьма на помойку!
– Быстрее, Джонни!
Сен-Жак нажал на рычаг старого телефона, отпустил и услышал пульсирующие гудки. Он набрал номер гостиницы на острове Спокойствия.
«Сожалеем, – ответил записанный на пленку голос. – Из-за погодных условий линия в том месте, куда вы звоните, не работает. Администрация прилагает все усилия для того, чтобы восстановить связь. Попытайтесь, пожалуйста, перезвонить попозже. Будьте здоровы».
Джон Сен-Жак шмякнул трубку с такой силой, что она разломилась на две части.
– Катер! – заревел он. – Мне нужен патрульный катер!
– Ты что, с ума сошел? – попытался вразумить его находившийся в комнате помощник губернатора. – По такой волне?
– Всего лишь легкие барашки. Генри! – ответил преданный брат, вытаскивая из-за пояса автоматический пистолет. – Мне придется сделать что-нибудь такое, о чем даже думать не хочется, но я любым способом добуду катер.
– Я не могу этому поверить, парень.
– Я тоже. Генри... Но я сделаю, будь уверен.
Приставленная к Жан-Пьеру Фонтену медсестра сидела у туалетного столика перед зеркалом, пряча под черный капюшон туго стянутые светлые волосы. Она вспоминала каждое слово из недавнего телефонного разговора с великим и всемогущим человеком, который находился сейчас в Аржантей.
– Рядом с вами остановился американский адвокат, который называет себя судьей.
– Я не знаю этого человека, монсеньер.
– И тем не менее он там. Наш герой вполне справедливо жалуется на его присутствие, а звонок адвокату в Бостон подтвердил, что это именно он.
– Значит, его присутствие здесь нежелательно?
– Для меня оно невыносимо. Он притворяется, что он – мой должник, что он в огромном долгу передо мной из-за одного случая, когда он мог погибнуть, но его поступки показывают, что он неблагодарен и собирается покончить со своим долгом, предав меня. Предав меня, он предает и вас.
– Считайте, что он уже мертв.
– Хорошо. В прошлом он оказывал мне услуги, но прошлое миновало. Найди его и убей. Сделай так, чтобы его смерть выглядела как несчастный случай. И еще одно, последнее – ведь у нас больше не будет возможности переговорить до твоего возвращения на Мартинику – все ли готово для последнего дела, которое ты совершишь во имя меня?
– Готово, монсеньер. Два шприца подготовлены хирургом из госпиталя в Форт-де-Франс. Он заверяет вас в своей преданности.
– И правильно делает. Он – живой в отличие от нескольких десятков его пациентов.
– Здесь никто не знает о его второй жизни на Мартинике.
– Зато я знаю... Введи им дозы через сорок восемь часов, когда хаос немного уляжется. Когда все поймут, что наш герой был моим созданием (я сам позабочусь об этом), Хамелеон будет опозорен.
– Все будет сделано. Когда вы прибудете сюда?
– Когда начнут расходиться круги от ударной волны. Я отбываю через час и прибуду завтра на Антигуа еще до того, как на Монсеррате пробьет полдень. Если все будет идти по графику, я окажусь там как раз вовремя и смогу насладиться последним отчаянием Джейсона Борна, прежде чем оставлю свою подпись: пулю у него в горле. Тогда американцы узнают, кто победил. Adieu.
Сиделка, словно в экстатическом порыве, вскинула голову перед зеркалом, вспоминая загадочные слова своего всеведущего хозяина. Время пришло, подумала она, вынимая из ящика стола проволочную удавку с бриллиантами на концах – подарок своего наставника, – лежавшую среди ее украшений. Все будет очень просто. Она легко выяснила, где поселился судья – старый, болезненно худой человек: в третьей вилле от них. Все дальнейшие шаги должны быть четко рассчитаны: «несчастный случай» станет всего лишь прелюдией к тому ужасу, который разразится меньше чем через час на вилле № 20. На всех виллах курорта «Транквилити Инн» на случай отключения электричества и неисправности генератора имелись керосиновые лампы. Перепуганный насмерть штормом, который разыгрался не на шутку, старик для своего удобства вполне мог зажечь эту лампу. Как трагично, что его тело упадет в лужу разлившегося и воспламенившегося керосина: шея обуглится, не останется и следа удушения. «Сделай это, – настаивали откликавшиеся гулким эхом голоса в ее воображении. – Ты обязана повиноваться. Если бы не Карлос, ты была бы трупом с отсеченной головой в Алжире».
Она знала, что сделает это, и сделает теперь же.
Дождь лил как из ведра, с грохотом обрушивая потоки воды на крышу и окна; вдруг свист и рев ветра прорезала ослепительная вспышка молнии, сразу за которой последовал оглушительный раскат грома.
«Жан-Пьер Фонтен» беззвучно рыдал, опустившись на колени воз-до постели; его лицо было всего в нескольких дюймах от лица его подруги, и слезы падали на ее окоченевшую руку. Она была мертва, и записка, зажатая в ее побелевшей, несгибающейся руке, объясняла все: