Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника

Ганапольский Матвей Юрьевич

Понятно, что так стоять было больно, но ходившие сюда католики, в основном старики и старушки, стояли коленями на камнях часами.

Мы ехали с мамой в моем любимо трамвае, я сидел у окна и, привычно бросив взгляд на собор, увидел такую картину: у входа в костел, стоя коленями на камне, молилась женщина. А справа, за углом, метрах в двадцати стоял грузовик, из которого лопатами в подвал сгружали картошку.

Тут нужно сказать, что молящихся возле этого собора я видел часто, точно так же

как часто наблюдал разгрузку картошки.

Но, я впервые увидел это одновременно.

Детские психологи утверждают, что какие-то страшные сцены дети запоминают на всю жизнь и стереть их из памяти невозможно. Вот почему они советуют взрослым не пугать детей даже в шутку и стараться, чтобы они никогда не присутствовали при сценах насилия.

Нельзя сказать, что молящаяся женщина и разгрузка картошки – это, по отдельности, чрезвычайно страшные зрелища. Но увиденное в тот раз врезалось в мою память навсегда, хотя я был обычным второклассником.

Можете мне поверить, я даже сегодня в деталях вижу сухонькую старушку, стоящую на коленях на камне. На ногах у нее черные туфли с невысоким каблуком. Она повернута спиной ко мне, а лицом к невысокому деревянному кресту с распятым Иисусом, на которого кто-то, еще до нее, нацепил уже высохший букет цветов – нелепо, но искренне.

И так же, в деталях, я вижу две невысокие фигурки в ватниках и резиновых сапогах, сбрасывающие картошку лопатами с грязного грузовика на поддон, торчащий из подвала собора.

Не знаю, почему я запомнил эту картину, ведь в том возрасте и в то время трудно было понять истинную суть увиденного.

Думаю, что в тот момент мне просто стало отчаянно жаль эту старушку, появилось ощущение, что ее обижают, хотя я рос в семье агностиков и вообще-то не очень понимал, зачем эта старушка стоит коленями на камнях.

Бог в те времена был далеко.

Но я понимал, что стоять на камнях – это больно!

Как и все дети, я не имел ничего против картошки, особенно жареной.

Но эту картошку засыпали в собор – очень красивый, с цветными витражами и маленькими ангелочками.

И грязная картошка лежала где-то там, рядом с прекрасным органом, который я так хотел увидеть.

Думаю, что все эти чудовищные несоответствия, с которыми жизнь того времени предлагала мне согласиться, вошли в противоречия с чистым детским пониманием справедливости.

Ведь дети очень любят собак и любят своих друзей. Но плачут, когда их друзья бьют собаку, не так ли?

А возможно, меня подсознательно поразила смелость этой старушки. Она публично, на глазах сотен равнодушных людей, молилась.

Когда-то первых христиан отдавали на растерзание львам в Колизее.

Сегодня львов в Колизее нет, но жизнь предлагает новые испытания.

Например,

постоять коленями на камнях под равнодушные взгляды прохожих, мат грузчиков и грохот картошки.

Катя и Окуджава

Однажды с дочкой Катей – ей тогда было восемь лет – и тещей, которая, по странности, была в хорошем настроении, мы шли по Старому Арбату.

Катя уже получила свой чизбургер, мороженое и колу из «Макдоналдса» и была счастлива.

Мы шли и остановились перед памятником Булату Окуджаве.

– А кто это? – спросила Катя.

– Это один дядя, – неопределенно сказал я. – Он писал хорошие песни и стихи. И еще романы писал.

– А детские стихи он писал? – поинтересовалась Катя.

– Он разные стихи писал, у него есть прекрасная песня про виноград, – авторитетно сказала теща и вдруг, закатив глаза, мелодично запела: «Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

Теща, как все это знают, у меня грузинка.

Она обожает все, где есть родная атмосфера ее родины – в данном случае виноград.

Если бы Окуджава написал песню про хачапури, она бы спела ее еще воодушевленней.

Катя пение тещи не дослушала:

– А почему памятник тут стоит?

– Этот дядя рядом жил, – пояснил я. – Он очень любил эту улицу, даже песню про нее написал.

– Мог бы и про проспект Руставели написать, – жестко заметила теща, но, видимо простив Окуджаве его выбор, без паузы запела «Ах, Арбат, мой Арбат…»

– А почему он любил эту улицу? – продолжала пытать меня Катя. – Чего тут любить?

Катя у меня умная.

Я огляделся.

Вокруг шли толпы. С передвижных лотков торговали портретами Сталина, Путина, настоящими боевыми орденами и матрешками.

Ошалевшие иностранцы бежали за экскурсоводом, отчаянно махавшим цветным зонтиком, чтобы не потеряться.

Иностранцы бежали в обменный пункт менять доллары на рубли.

– Раньше тут все было иначе, – со вздохом сказал я Кате. – Тут было узко и грязно, ходили троллейбусы, зимой никто не убирал снег. Но зато было хорошо. Просто это было очень давно, а все, что было очень давно, – всегда хорошо.

– Ты прав, то, что было очень давно, всегда хорошо, – согласилась Катя. – Например, год назад, в третьем классе, у меня было гораздо меньше уроков. А почему у памятника нет цветов?

– Потому что теперь это туристическая улица, – пояснил я. – Смотри, вот идут японцы. Они Окуджаву не знают.

– А вот идут русские, – в тон мне сказала Катя. – Они его тоже не знают?

– Люди неблагодарны! – пылко заметила теща. – Песни поют, а цветы принести жалко. Если бы Окуджава жил в Грузии, он бы утопал в цветах!