Улыбка зверя
Шрифт:
Убийцы беспрепятственно проникли в палату, где находился Корысный.
С Корысным были двое телохранителей и жена (“классная телка” по определению Горыныча), но, введенные в замешательство милицейской формой вошедших в палату, сопротивления они не оказали, а подчинились приказу лечь на пол.
Сноровисто разоружив телохранителей, “омоновцы” в черных масках сообщили присутствующим, что цель их нахождения в палате — поиск наркотиков.
После, приблизившись к лежавшему на койке Корысному, один из бандитов, не обращая ни малейшего внимания на истошные крики жены больного, два раза выстрелил ему в голову.
Через считанные минуты убийцы мчались по вечерним улицам города, отирая потные от пережитого напряжения лица маскировочными
Прозоров, проведя дознание и возвратившись на рассвете в дом дядьки Жоржа, несколько дней отсиживался в своей комнатке, анализируя добытые сведения. Все связывалось в один клубок: Ферапонт — Колдунов — Корысный — комбинат — Москва — “Скокс”.
Наконец уже в конце августа Иван принял решение ехать в Москву за необходимым профессиональным инструментом, а оставшееся до намеченной даты отъезда время посвятить “Скоксу”. Однако наружное наблюдение за подъездом и автомобильной стоянкой фирмы ничего существенного к его расследованию не прибавило. Он запомнил несколько десятков лиц, постоянно навещающих офис, даже пару раз побывал внутри здания — один раз в виде случайного прохожего, перепутавшего адрес, а затем проник туда, воспользовавшись халатностью ночного бородатого охранника, похожего на подрабатывающего художника, который в пьяном виде дрых на диване, оставив незапертой входную дверь. Прозоров побродил по помещениям, постоял у сейфов, порылся в бумагах секретарши… Ничего.
На сороковой день, помянув чаркой вместе с дядькой Жоржем покойного брата, Прозоров стал собираться в дорогу.
В последние год-два скитальческой жизни, когда по делам службы ему приходилось много разъезжать по просторам растревоженной страны, что-то произошло с Иваном Васильевичем Прозоровым, и сам он с некоторым удивлением и опаской отмечал в себе эти перемены. Как будто, описав гигантский круг во времени, завершался долгий жизненный цикл, и он снова возвращался к некой исходной точке, к тому душевному юношескому состоянию, с которым вступал в жизнь тридцать лет назад. Его вновь стали тревожить весенние ветры, беспокоило полнолуние и волновали туманные образы… Всякий раз, приобретая билет в двухместное купе спального вагона, а ездил он в исключительно в дорогих спальных вагонах, Прозоров испытывал чувство, с каким иной азартный человек покупает на улице лотерейный билет. То есть предполагая возможность выигрыша.
Разумеется, прохожие абсолютно точно знают, что ласковый и приветливый уличный зазывала врет самым бессовестным образом, что никакого, даже призрачного шанса выиграть у них нет, но тем не менее что-то останавливает их, какая-то безумная, а вернее, бездумная надежда заставляет выкладывать настоящие деньги и покупать пустую яркую бумажку.
Может быть, людям приятно убедиться в своей прозорливости, удостовериться, что они не ошиблись, когда, выбирая билет, вслух предполагали: “Знаем мы, какая теперь лотерея…” И, развернув лотерейный билет, показать его зазывале со словами: “Вот видите, все верно. Одни нули… Я ведь так и думал, что надуваловка… Меня не обманешь.” Но зазывала, почужев лицом, привычно бормочет: “Иди-иди, мужик… Проходи дальше…” И, разделавшись с докучливым лохом, ласково и приветливо улыбается новым соискателям выигрыша: “А вот на вашу удачу! На вашу счастливую судьбу!..”
В этом смысле у Ивана Прозорова, когда он покупал железнодорожный билет и рассчитывал на выигрыш, шансов было безусловно гораздо больше, чем у прохожего любителя лотерей. Выигрыш был по крайней мере объективно возможен.
Прозоров испытывал смутное волнение, когда представлял ту женщину, которая войдет в купе минутой позже его с развернутым билетом, сверится с местом, быстрым взглядом скользнет по лицу попутчика, скажет невидимому провожатому в коридоре: “Да, здесь…”
Он так часто представлял эту женщину, что видел ее почти с документальной ясностью, хотя, конечно, это был всего лишь выдуманный образ, игра воображения. Но, удивительно, образ этот никак и никогда не был связан с Ольгой. Даже тридцать лет назад, когда он был совсем еще молоденьким курсантом, и первая неудавшаяся любовь занозой сидела в его сознании, образ этот был абсолютно расплывчат и неконкретен.
То ему мерещилась попросту красивая распутная тетка с голыми грудями, в соблазнительных кружевах, усмотренная накануне в каком-то донельзя потрепанном иностранном журнальчике, который притащил из самоволки его приятель, то набегала вдруг целая толпа разгоряченных девиц, накануне отплясывающих на танцульках в кооперативном техникуме. То возникала вдруг в воображении красногубая и хмельная продавщица кондитерского отдела, которая, подавая ему сладкую булку, поглядела долго и, как ему показалось, зазывно…
Со временем образ этот становился все менее вульгарным, да и сама предполагаемая сцена мимолетной встречи и скорого обольщения постоянно видоизменялась, трансформируясь от грубого наскального лубка в сторону более отвлеченную и эстетическую, однако присутствие ее в подсознании оставалось неизменным. Когда же тому соответствовал подобающий случай, Иван Прозоров отпускал фантазию на волю, всякий раз что-то прихорашивая, исправляя и ретушируя; что-то, поколебавшись, навек и бесповоротно убирал, а что-то привносил новенького, хотя практического толка от всех этих конструкций покуда не было ровным счетом никакого!
Нынче в дорогу он отправился налегке, держа в руке только аккуратный плотный пакет с дорожной едой и питьем. Прямая плотная фигура, развернутые плечи, уверенный шаг выдавали в нем человека не чуждого ежедневным физическим тренировкам. А, взглянув, как сидит на нем его аккуратно выглаженный серый костюм, всякий мог заключить — человек в штатском. Вот какое впечатление производил Прозоров на окружающих. Он шел точно посередине перрона, и какая-то невидимая магнетическая волна, должно быть, исходила от него, ибо даже грубые и крикливые носильщики, двигавшиеся навстречу с пустыми тележками, покрикивающие на замешкавшихся провожающих, на секунду замолкали и поспешно уступали ему дорогу.
Естественно, никто его не провожал.
До отправления поезда оставались считанные минуты, на перроне происходили суетня и толчея, и опаздывающие мужчины, спешившие к головному вагону, неслись уже тяжкой рысью, шоркая углами чемоданов и днищами сумок по асфальту, роняя шляпы и огрызаясь на отстающих жен. Несколько раз Прозорова толкнули при обгоне, кто-то при этом неразборчиво выругался, какие-то два толстяка обежали его с боков, один выкрикнул: “Дико извиняюсь!”, — но Прозоров даже не взглянул на них, шел сосредоточенно и спокойно, абсолютно точно рассчитав, что взойдет на ступеньки своего спального вагона ровно за минуту до отправления поезда. Он очень любил эту прикладную математику, соотносимую со своими действиями, и умел, к примеру, установить с одного мимолетного взгляда количество балконов в пролетающем в окне автомобиля девятиэтажном доме, рассчитать сколько шагов до дальнего угла переулка, определить в градусах угол наклона ветви к стволу…
Ровно за минуту до отправления поезда, он, показав билет пожилой проводнице, поднимался в тамбур. Разминулся в коридоре возле умывальника с каким-то ловким и чрезвычайно прытким господином, который стоял с полотенцем на плече и был уже облачен в дорожную полосатую пижаму.
Не доходя нескольких шагов до своего купе, Прозоров чуть замедлил шаг, увидев, что дверь, ведущая туда, открыта, а из проема на мгновение показалось женское плечо, обтянутое сиреневым шелком; далее мелькнула тонкая рука со щеткой для волос, — кажется, он разглядел и мягкий взмах, и взлет рассыпавшихся белокурых волос… Все это длилось одно мгновение, призрак исчез в таинственной глубине, но Прозоров остановился и взялся за поручень, прикрепленный под окном в узком коридоре. Сердце его встревожилось. Номер совпал, оставалось проверить серию.