Ум лисицы
Шрифт:
— А что! — сказал невозмутимый продавец, отсоединяя цевье. — Хоть и чума на вид, а бой действительно сильный. Берешь, Александр Ларионович? Ну так я заворачиваю, а ты иди в кассу… Билетик оставь.
Сережа с затаенным дыханием смотрел, как этот добрейший Александр Ларионович, трясясь, отсчитывает большие листья казначейской бумаги, как берет он маленький чек и, набычившись, идет обратно к прилавку.
Завернутое в плотную серую бумагу, перевязанное бечевкой, тяжелое ружье, которое Сережа принял в руки, как драгоценный подарок, так возбудило его, так он был счастлив, держа его в руках, что и слова не мог вымолвить путного, а только говорил старику: «Спасибо большое… спасибо большое…»
А старик улыбался, пучась на него коричневым глазом и тяжело ступая
— Не холодно в такой-то мороз? — спросил, как у внука, которого осчастливил подарком.
Сережа только засмеялся в ответ.
Стояли они напротив картографического магазина, над перекрестьем двух старинных улиц — Кузнецкого моста и Неглинной. По-зимнему звонко раздавались шаги торопливых прохожих под стенами домов, изукрашенных лепкой; иней обметал провода над улицей, и они висели, как бельевые веревки над мостовой… Сереже не терпелось убежать от доброго горбуна, чтобы скорей очутиться дома, развернуть и собрать ружье, которое он видел лишь издалека.
— Вы с ним поосторожнее, молодой человек, — сказал Александр Ларионович. — Не забывайте — это оружие. А номерок — в моем билете. Случись что, меня к ответу потянут. Ну да я уверен в вас! И вот что еще хочу сказать! Не гонитесь вы за дорогими ружьями. Уж каких только ружей не бывало у меня! И «Лебо», и «Франкотт», и «Льеж»… Ах ты, господи! А пока не завел себе хорошую собачку, был стрелком, а не охотником. Пух-пух! Когда собака хорошо работает, вы и с таким вот ружьишком с добычей будете, с великой радостью. Вот я и хочу сказать: вы еще не охотник, а стрелок. Конечно, не все сразу, приобретете когда-нибудь и ружьишко двуствольное, и собачку, а пока гуляйте с богом по белой и черной тропке, по болотам, по лесам. Как же я вам завидую! Ах ты, господи! Прошла моя пора… всё продал, ружья… вот и погон продал, ничего не осталось… Два года тому собака моя околела от старости. Шоколадно-пегая сука, но не континенталь, а поинтеришка с черным глазом, смышленая, легкая, как струнка, я еще с ней лет пять тому, как охотился по выводкам. Таких подавала мне петушков, Рона моя золотая… Ступайте, молодой человек, и не поминайте лихом, не обижайтесь на меня — дело житейское. Не дай бог вам такой старости! Прощайте.
И Сережа рванулся от него, как бегун от старта.
Часами он мог любоваться новым своим, еще не пристрелянным ружьем, по нескольку раз на день снимая со стены, любуясь погоном, и, вскидывая, ловил на мушку какой-нибудь фарфоровый ролик на потолке старой комнаты с почерневшими от времени кручеными проводами, протянутыми по стенам и потолку; вел стволом за воображаемой уткой, летящей под высоким дымчато-серым потолком, и, нажимая на спуск, издавал губами стреляющий звук: «пах!» Слева направо, справа налево, встречную и угонную, взлетающую и идущую на посадку: «пах!» С терпением заправского зубрилы штудировал он книжечку, в которой подробно рассказывалось об охотничьем оружии, о снаряжении патронов, о пристрелке ружья, об искусстве стрельбы навскидку и с поводкой, об упреждении, какое нужно давать летящему чирку или крякве…
Ружье, висевшее не стене, постепенно зрело для первого выстрела, для первого злобного плевка смертоносной дробью, направленного в живую цель. Так же, исподволь, созревал и Сережа Куликов, готовясь к первой своей охоте, которая, как он предполагал, должна была начаться весной, с прилетом птицы. Он всё рассчитал! Двадцатого февраля сорок седьмого года ему будет шестнадцать, через неделю после этого он получит паспорт и тут же вступит в общество охотников, благо вступить в это общество не составит никакого труда: заявление, вступительный взнос, госпошлина, две фотографии… Что там еще? Нужна ли рекомендация? Это надо узнать у Саши Федорова, который второй уже год как член охотничьего общества.
Все в жизни Сережи складывалось в том году счастливо; он ждал февраля, ждал весну, которая набухнет, провиснет талыми снегами речных долин, зашумит мутной водой, над которой пролетит первая чайка, первый
Он плохо спал, страдал от этих зримых картин, звуков и запахов раскрывшейся весны — первой весны в его жизни, когда он придет в ее теплый мир охотником, включившись в неумолимый ход ее законов, в игру жизни со смертью, где он будет вершить свой неправый суд, силой оружия захватив власть над всем сущим под туманно-голубым небом, царствуя и упиваясь пьянящей властью.
Какая жалость! О чем это вы?! Только верный выстрел, только добыча, только восторг при мысли о невидимом острие летящей к цели дробинки, которая сумеет порвать живые ткани птицы и сломать ей кости, чтобы она упала бездыханной на землю. Только это! Лишь бы не упустить налетевшего вальдшнепа! Не промахнуться, целя в токующего на лесной поляне тетерева, к которому с таким трудом подошел на верный выстрел! Только бы свалить зазевавшегося селезня, свечой взлетающего из затопленных кустов. Только бы насладиться рыхлым пером и пухом теплой еще птицы, на жареное мясо которой набросятся голодные братья, выжимая жадностью своей слёзы из глаз страдающей матери.
Какая уж там жалость!
— Хочешь пострелять? — спросил однажды долговязый Федоров, сияя розовыми прыщами и медвежьи-загадочными глазками. — Тебе надо потренироваться, привыкнуть к ружью… А это, то-сё, как раз что нужно…
И он стал объяснять с азартом увлекающегося человека, куда и зачем надо ехать. То была новая территория московского зоопарка, закрытая еще со времен войны для посетителей. В вольерах бродили медведи и тигры, в клетках и загонах жили, как прежде, звери, птицы и копытные, их кормили мясом, зерном и сеном. Прокорм их стоил довольно дорого. Притом какой-нибудь бурый или белый мишка, живущий в открытой вольере, не сразу набрасывался на кусок мяса, который получал на обед, а мог спокойно проспать обеденный час, решив расправиться с мясом попозже. Серые вороны и галки тем временем не терялись и оставляли медведю одну лишь общипанную кость. Эти пиратские налеты бесили работников зоопарка, на глазах у которых вороны драли драгоценное мясо, обрекая хищников на голод. Саша Федоров, завсегдатай зоопарка, где он пропадал с бумагой и карандашами, имея честь быть на короткой ноге даже с самим Мантейфелем, предложил свои услуги, и, как он уверял Сережу Куликова, сам профессор дал ему разрешение на отстрел ворон и галок, которые стали бичом для зоопарка. Он уже ходил стрелять, но одному скучно.
Все это он рассказал с такой страстной убежденностью, что Сережа сразу согласился, услышав тем более, что жареные вороны, а особенно галки очень вкусные, а кто не знает вкуса дичи, ни за что не отличит воронятину от какого-нибудь глухариного мяса: такое же темное и жесткое.
В воскресенье на рассвете они встретились на площади Восстания. Десятиградусный морозец веселил и без того веселых и возбужденных ребят, в резиновых сапогах и в старых телогрейках, с вещевыми мешками за спинами шагающих под горку в сторону Большой Грузинской улицы…
В то время плохо было с порохом, и в продаже появился мощный, но опасный пистолетный, обладающий способностью иногда детонировать без видимых причин, рвать ружейные стволы и руки… Снаряжение патронов требовало особого внимания. Ни в коем случае нельзя было туго досылать пороховой пыж, нельзя было туго закручивать папковую гильзу, чтобы не стронуть с места этот пыж, нависающий над пороховым зарядом, над зеленовато-острыми цилиндриками толщиной с конский волос, которые после снаряжения патрона должны были прослушиваться, если потрясти гильзу, чуть заметным шорохом, какой издают семена мака в сухой коробочке.