Умереть в Париже. Избранные произведения
Шрифт:
Впрочем, если бы мы так и остались вдвоём учиться в Токио, моё сердце, возможно, и смягчилось бы. Однажды в воскресенье Канако, жившая в университетском общежитии, пришла ко мне — я тогда снимала комнату в доме своего учителя — и попросила совета.
— В общежитии плохо кормят, так и заболеть недолго, я хочу бросить университет и вернуться домой, — сказала она.
Я не могла не посочувствовать Канако, тем более что и сама скучала по дому и тяготилась необходимостью ютиться в домике учителя с тремя другими студентками. И заявила, что сама поеду её проводить, как полагается старшей сестре. На самом-то деле мной двигало не столько сочувствие, сколько дух соперничества. Учителю я объяснила, что провожу сестру, которая заболела и решила уехать домой, после чего сразу же вернусь в Токио. Он не возражал, и мы отправились в "Суймэйкан", гостиницу в Цукидзи, где всегда останавливался отец, хозяйка заказала нам билеты, вручила подарки, и мы уехали домой.
— Знаешь, когда я смотрел на этот возвращающийся в Японию пароход, я неожиданно остро ощутил, как печальна человеческая жизнь, как
Я вздрогнула — голос мужа внезапно вырвал меня из моих грёз: мысли были в далёком прошлом.
— Я считал, что могу не рассказывать тебе о ней. Но, вероятно, я всё-таки должен сделать это, хотя бы ради того, чтобы окончательно выкинуть её из своего сердца. Боюсь, что, если я не расскажу тебе обо всём сейчас, другого случая может и не представиться. Поэтому я хочу, чтобы ты меня выслушала.
Он приподнялся и смотрел на меня блестящими от волнения глазами. Я тоже выпрямилась. Меня внезапно бросило в жар, но я сумела выговорить: "Хорошо, слушаю".
Почему Миямура не обманул меня тогда? Наверное, он считал меня равной себе, вполне сложившейся женщиной, а я была просто глупой, не знающей жизни девчонкой, высокомерной и спесивой, к тому же имеющей определённое и весьма предвзятое — спасибо отцу — представление о мужчинах.
Желая, чтобы я знала о нём всё, Миямура стал рассказывать мне о своём прошлом, но я слышала только то, что касалось Марико, остальное же пропускала мимо ушей. Всё, что он говорил о ней, я жадно впитывала и потому запомнила до последнего слова, а остальное тут же вылетело у меня из головы.
Он говорил, к примеру, что сблизился с семьёй Марико, потому что их дача находилась в пригороде города Н., где он жил в юности, и я тут же начинала ругать себя за то, что не осмотрела как следует тех мест.
Незадолго до отъезда в Европу Миямура повёз меня к себе на родину, решив показать могилы предков и деревню, в которой прошли его детские годы. Но меня всё это мало интересовало. Родители его уже скончались, дома тоже не сохранилось, осталась только тётка, которая, занимаясь крестьянским трудом, одновременно присматривала за виллой моего дядюшки Исидзаки, там, на этой вилле, мы с ней и встретились. Миямура родился в крестьянской семье и очень рано потерял родителей. Жизнь у него была очень тяжёлая, и университет он окончил ценой неимоверных усилий, однако мне вовсе не хотелось вдаваться в подробности его нищенского существования. Когда я вышла за него замуж, он уже был ассистентом профессора в университете, мог рассчитывать на материальную поддержку со стороны моего отца, и я считала, что ему совершенно необязательно помнить о своём крестьянском прошлом. Поэтому я отказалась знакомиться с более дальними родственниками, и сразу после посещения могил мы уехали. Может быть, я спешила ещё и потому, что на обратном пути мы собирались заехать к моим родным.
Могилы семейства Миямура находились в сосновом бору у подножия горы. Пройдя через бор, мы вышли к морю. Затем по берегу дошли до устья реки, вдоль которой располагались виллы. Неподалёку виднелось несколько десятков рыбацких домов, один из которых принадлежал дяде Миямуры. Встретили нас там очень радушно, но дом оказался таким тесным, что буквально некуда было ступить, везде громоздились рыбачьи снасти, резко пахло рыбой, поэтому, несмотря на уговоры, я не пожелала войти в дом, и мы присели на веранде. Тётушка постелила для нас новые циновки и, сказав, что в доме вряд ли найдётся что-нибудь, что пришлось бы нам по вкусу, послала в лавку за сидром. Но я даже не пригубила его и, рассеянно любуясь большой рекой, вид на которую открывался с веранды, думала только о том, как бы не опоздать на обратный поезд. Перед домом собрались люди, знавшие мужа в детские годы, пришла и его тётушка, присматривавшая за виллой дядюшки Исидзаки, и многие другие. Они привели с собой детей, и все от мала до велика пожирали меня глазами — похоже, в этих краях не часто появлялись люди в европейском платье. Не в силах выносить это, я стала торопить мужа, и очень скоро мы откланялись. Дядя мужа посадил нас в небольшую лодку, и по реке мы добрались до городка, где можно было нанять машину. Река была широкая и красивая. Дядюшка грёб один, издавая при этом какие-то странные монотонные звуки. Миямура предавался воспоминаниям, показывая мне то каменную ограду, рядом с которой он обычно купался в детстве, то омут под деревом эноки, в котором он ловил рыбу. "Вон при том храме была наша начальная школа, а под той горой — средняя", — говорил он. И храмовая роща, и гора были прекрасны, но, откровенно говоря, меня совершенно не интересовали ни местные пейзажи, ни его воспоминания. Могилы я посетила и, выполнив, таким образом, свой долг, хотела только одного — поскорее оказаться дома. Там ждали меня отец и мать да и многие другие люди, которые радовались, что я еду за границу, и готовились торжественно отметить это событие. Моё сердце было с ними, а не на родине мужа. А уж любоваться окрестными видами мне тем более не хотелось.
Но вот что странно — когда там, посреди Индийского океана, Миямура стал рассказывать мне о Марико Аоки, в моей памяти возникли смутные воспоминания о той нашей поездке, я словно снова увидела ту реку, те прекрасные пейзажи…
— Если бы я не встретился с Марико, — продолжал говорить Миямура, — я, может быть, никогда бы не понял, что у человека есть душа. Я привык рассматривать его только с точки зрения физиологии, для меня существовало только тело как объект для медицинских исследований, а о душе я никогда и не задумывался. Мне казалось, что любое явление можно объяснить с точки зрения физиологии, я часто спорил об этом с Марико. Она боялась, что я стану материалистом, и старалась почаще рассказывать мне о прочитанных
Миямура сказал, что расстался с Марико, так ни разу и не коснувшись её, но я ему не очень-то поверила, ведь они любили друг друга целых пять лет и проводили вместе почти все каникулы — Марико на это время возвращалась на виллу, он тоже приезжал домой, так неужели они всё время только спорили? Думая об этом, я терзалась от ревности, вспоминая сосновую рощу на берегу моря, вишнёвую аллею вдоль реки, небольшую гору с башней наблюдения за движением рыбных косяков на вершине — наверняка этой парочке был знаком там каждый уголок. Я вспомнила, что, когда мы плыли на лодке в город, Миямура сказал:
— Летом дядя обычно катает на этой лодке гостей с вилл и часто выходит с ними в открытое море. В детстве я всегда увязывался за ним и очень хорошо знал, в какой стороне ловится рыба кису, какая должна быть температура воды, чтобы начинать лов макрелевого тунца…
"Может быть, и так, — думала я, — но главное — другое". На этой же самой лодке он катался с Марико. И, останавливаясь с ней перед словно забытыми в сосновой роще древними камнями, наверное, говорил то же самое, что сказал мне:
— Это очень простые могилы, но такие и должны быть у моих родителей, проживших простую и достойную жизнь.
Ещё я вспомнила, как он уверял меня, будто непременно хочет показать мне землю, на которой вырос, и мне тут же пришло в голову, что на самом-то деле он просто хотел перед отъездом из Японии ещё раз увидеть те места, где бывал с Марико. Да, я буквально сгорала от ревности, слушая признания мужа.
— В семье Марико меня готовы были принять как репетитора, — говорил он, — учился я всегда очень хорошо, и меня жалели, зная, с каким трудом мне удалось вырваться из крестьянской среды, но в качестве зятя я им никак не подходил. Как только отец Марико узнал, что мы любим друг друга, он тут же закрыл передо мной двери своего дома. Они заставили нас расстаться, причём причины выдвигались самые разные — то они говорили, что простой ординатор не пара дочери банкира, то обвиняли меня, заявляя, что за моей внешней порядочностью скрывается подлая душа, что якобы я вкрался к ним в доверие, имея в виду соблазнить их дочь… Разумеется, я понимал, что на самом деле причина была одна — сын бедного крестьянина не годился в мужья их дочери. У меня не было ни положения в обществе, ни состояния, ничего такого, чем семья Аоки могла бы гордиться. После того как отец Марико запретил нам встречаться, мы стали переписываться и всё равно верили, что когда-нибудь будем вместе. "Придёт время, — думали мы, — отец сам благословит нас, и мы поженимся". Я хорошо понимал, что для достижения этой цели должен как можно быстрее получить учёную степень и стать ассистентом профессора, иного пути не было. Однако, окончив Высшее училище Цуда, Марико, уставшая отказывать своим многочисленным поклонникам, решила уехать в Европу. Её отец тут же согласился, полагая, что таким образом удастся наконец оторвать её от меня, и со спокойным сердцем отпустил дочь за границу, тем более что она собиралась ехать вместе со своим учителем. Однако у Марико был свой план: она хорошо знала, что недалёк тот день, когда университет пошлёт за границу меня, и решила поехать первой и ждать меня там. Ждать надо было недолго: поговаривали, что мой профессор предполагает отправить меня в Европу уже в следующем году. Нам казалось, что мы сумели обмануть Аоки. Марико покинула Японию, лелея тайную надежду на нашу скорую встречу в Европе и утешая себя тем, что когда-нибудь её отец сменит гнев на милость. Таким образом, мы оказались по разные стороны океана и стали каждый день писать друг другу письма. Но, увы, наша радость была преждевременной, случилось нечто такое, что запутало наши судьбы. Ни в следующем году, ни через год я не смог поехать за границу, правительство просто прекратило выделять на это средства. Оказавшись на чужбине одна, Марико стала проявлять беспокойство, и я посоветовал ей вернуться в Японию, но она ответила, что не может вернуться, хотя бы потому, что ей ещё нечем порадовать отца… Так прошло три года. Если бы только у меня были деньги, я бы сию же минуту отправился в Европу… Постепенно мы перестали понимать друг друга, отношения между нами становились всё хуже, и кончилось тем, что она вышла замуж. Наверное, решила, что не должна забывать о дочерней почтительности, во всяком случае, её избранник принадлежал к влиятельному семейству и учился на экономическом факультете…
Я и теперь помню, как злорадствовала, с тайной усмешкой слушая его рассказ. Видите ли, всё это время он не мог простить её и простил только в тот момент, когда увидел пароход, возвращающийся из Европы в Японию! "Ничего удивительного, — говорил он, — Марико оказалась совершенно одна в чужой стране, ей было тоскливо, вот она и доверилась первому попавшемуся японскому мужчине". Он готов был сам просить у неё прощения! Слушая его, я только иронически улыбалась, не испытывая ни жалости, ни сострадания. "Что ж тут такого, — высокомерно думала я, — Марико правильно поступила, бросив его, недоверие её отца тоже в порядке вещей. Мой повёл бы себя точно так же. Стоило бы ему увидеть тётку Миямуры, он никогда бы не допустил нашего брака. Да и сама я согласилась только потому, что считаю его приёмным сыном дяди Исидзаки. Во всяком случае, он больше не якшается с этими своими родственниками, насквозь пропахшими рыбой. А может быть, Миямура привёз меня к себе на родину потому, что хотел похвастаться мной? Смотрите, мол, какая у меня жена, куда до неё Марико Аоки…"