Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
Треск взрыва, клуб дыма». Лошадь и ездовой падают, двуколка, накренившись набок, с перебитым колесом, остаётся на месте.
В это же время со мной равняется скачущий верхом санитар. Но вдруг как-то дико взмахивает руками и валится с лошади.
Последняя, почувствовав себя без седока, круто поворачивает назад и мчится карьером.
Я думал, что санитар убит на месте. Он лежал от меня всего в шагах пяти. Я подполз к нему и заглянул в глаза. Голова повернулась ко мне, уставившись на меня удивлёнными глазами.
— Ты что, ранен? —
— Так точно, ваше благородие, по левому боку ударило, а куда — разобрать не могу, кажись в плечо.
Он немножко приподнялся; из плеча действительно текла кровь.
Мы поползли назад за холмик.
В это время к нам подходил другой санитар, таща на себе мешок с перевязочными средствами...
Между тем цепи наши... быстро стали стягиваться из развёрнутого в сомкнутый строй и ринулись к трём фанзам.
Ружейные пачки (залпы. — А.Ш.) достигли наибольшей силы, посекундно вырывая у нас десятки людей.
Но было уже поздно. Японский окоп, наскоро вырытый ими перед фанзами, был уже в нескольких шагах.
...Тут я увидел, что некоторые из наших нижних чинов отмыкают и бросают прочь штыки. В первые минуты я не смог себе объяснить этого явления, но, заметив густо сидящие друг около друга японские головы за окопом, я понял и сразу объяснил себе этот приём, вызванный, очевидно, инстинктом самосохранения. Против каждого из наших солдат, подбегавших теперь к окопу противника, было три-четыре японских головы, а следовательно, на каждого из них приходилась по столько же штыков. Единственный способ бороться со столь многочисленным противником был размах прикладом. При работе этого рода штык является лишь помехой.
Стихийно накинулись наши цепи и ворвались в японские окопы.
Всё это делалось молча. Ни одного крика «ура», ни «банзай».
Глухо трещат ломающиеся кости, стучат приклады по человеческим черепам, снося с одного размаху по несколько, да шлёпают падающие тела убитых. На несколько секунд всё перемешалось.
Окоп и поле подле него сплошь покрыты трупами, кровью, оружием и переворачивающимися ранеными.
Японцы легли все до одного, а остатки наших бросаются в фанзы и за них.
В фанзах послышались выстрелы и та же глухая работа, а затем всё затихло.
В тот момент, когда цепь наша подбежала к окопу, один японец привстал и замахнулся, чтобы бросить в нас ручную гранату, но задел ею за собственное ружьё, и она, разорвавшись у него в руках, снесла ему голову, оторвала обе руки, приподняла кверху одежду и клочья её перемешала с кровью. Теперь он лежал на левом фланге окопа.
Только что миновала наша цепь окоп... как некоторые из раненых стали приподниматься.
Вдруг выстрел из ружья, и только что бежавший впереди солдатик схватился за икру левой ноги, а затем, вернувшись несколько назад, стал ковырять кого-то штыком.
— Что ты делаешь? — кричу я ему.
— Да как же, ваше благородие, нетто это порядок — лёг раненый, так и лежи, а ён, анафема, лежит, а мне в ногу стрелил — икру пробил, ну вот и получай своё!
Вдруг совершенно неожиданно откуда-то с тылу послышалась орудийная пальба и шрампели стали бить по нашим, завладевшим уже фанзами. Это стреляла наша батарея, неосведомлённая ещё о положении дела.
Измученные остатки геройского полка нашего, подвергаясь теперь одновременно орудийному огню от японцев и своих, не знали что делать.
К счастью, ошибка нашей артиллерией была вскоре замечена, и огонь прекратился...»
В боях и походной жизни вольноопределяющийся Унгерн-Штернберг вёл себя так, как другие добровольцы Русско-японской войны. Старался первым подняться в атаку, чтоб за тобой пошли другие. Не «кланялся» вражеским пулям и не выказывал опасений за свою жизнь, когда рядом «лопался» неприятельский снаряд, начиненный «шимозой». Барон получал ранения, но ни одно из них не уложило его на носилки медбратов-санитаров. То есть оставался в солдатском строю. И гордился такими поступками.
Состоя в полку сибирских стрелков и числясь за полковым штатом, Роман Унгерн всё чаще стал занимать, правда временно, должность то отделённого командира, то взводного. Правда, Сибирские стрелковые полки русской Маньчжурской армии только назывались сибирскими. В них служили призывники из самых разных губерний европейской части России, хотя большая часть бойцов состояла из коренных сибиряков, отдельные полки, например двинцы, и вовсе формировались вне Сибири.
За дело у Юхуантуня вольноопределяющегося Романа Унгерна-Штернберга представили к первой боевой награде, к которой он так стремился. Полковой командир, бывший уже не раз свидетелем «отличной храбрости» добровольца из выпускников Морского корпуса, приказал занести его в список на представление к Георгиевскому кресту.
Так тогда назывался Знак отличия императорского Военного ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия. Собственно Георгиевским крестом — единственной орденской наградой нижних чинов в старой России — Знак отличия будет называться только с 1913 года. А в солдатской семье он назывался уважительно «Егорием». Имел крест четыре степени. Первых два креста нижних степеней изготавливались из серебра, кресты II и I степеней — из золота. I и III степени носились с бантами из ленты георгиевских цветов на колодке. Про награждённого всеми четырьмя степенями говорили, что он имеет «полный бант».
В роте, к которой был приписан вольноопределяющийся, о бароне говорили много. Фигурой он смотрелся неординарной, как в бою, так и в обстановке обыденной жизни на войне:
— Слышь, братцы. А полковое начальство нашего Унгерна, и не выговоришь такое слово, представило к Егорию.
— Есть за что. У той китайской деревни, когда нас ополовинило, ни одной пуле не поклонился. Бежал на японца и только материл его по-нашему.
— Верно. И в окоп спрыгнул в числе первых. Японцев бил прикладом так, что они перед ним разбегались.