Унтовое войско
Шрифт:
Ветерок зашевелил листья, и ожили тени на дороге. В лесу повеселело, повиднело. Цвикнула неподалеку голубая синица. Ей ответила кедровка: «Чи-вик».
— Звонкие тут жители, — проговорил Жарков, зевая. — У всякой пичужки свое пение. А вон и солнышко! Во-он родимое выползает из-за хребтины. Можа, отаборимся где тут близенько?
— Ну, муха в ухо! Без воды какой табор?
Деревья отошли от дороги, попятились по сторонам, пропуская перед собой в притень кустарник, светло-зеленый сосновый подлесок. В ушах запели комарики-толкунчики: «И-и-и…»
— Ну и созлое это комарье!
Вдруг сзади, из кустов вербника, выплеснулся на дорогу тонкий крик:
— Дяденьки казаки! Дяденьки!..
Путаясь ногами в кустистом погрубевшем ковыле, бежала
— Дяденьки-и!..
Поворачивая коня, Герасим Лапаногов удивленно вымолвил:
— Да никак это Дашутка… Демьяна Феоктистыча! Вот те раз, царица небесная! Спаси и помилуй нас!
— Она, — отозвался Аким. — Ей-богу, она. Племяшка Луки Феоктистыча Кутькова. Ну и диво-дивное!
Спешившиеся казаки как могли успокаивали ее. Долго она сквозь всхлипывания повторяла одно и то же:
— Нету у меня дяди. Убили Луку Феоктистовича…
Из походной манерки дали ей отпить воды. Она постояла с закрытыми глазами, часто и тяжело дыша.
— Чео было-то? Как это? Где? — спрашивал ее Герасим.
Мало-помалу она стала отвечать.
Ехали с нами надзиратель с каторги дядя Пимон да казак для охраны. Лука Феоктистович вез деньги и… золото. Он все сначала сомневался: не мало ли одного-то казака? А папенька ему отвечал, что управляющий каторгой полную команду выделить не в своих возможностях. Папенька ему советовал: «Ты, братец, как приедешь в деревню, зови старосту, и он тебе с десяток охочих до охраны завсегда найдет. Заплати по полтине…» Ну и вроде бы Лука Феоктистович успокоился. Поехали мы. Мы с дядей Лукой в экипаже рессорном, дядя Пимон, надзиратель, и казак на лошадях. Ну, ехали, все ладно было. В деревне дядя отправился к старосте. До всего у них было полюбовное согласие. — Она проглотила комок, застрявший в горле. Запоздалое рыдание передернуло ее худые плечи. — Да-а… Так что же дальше? На почтовой станции дядя повстречал господина при мундире, и они взяли по штофу… в буфете. Дядя развеселился, обнимался с этим господином. Тому господину подали лошадей, и он уехал в Читу. Мы тоже собрались в дорогу, а уже вечерело. Я и говорю дяде: «А не позвать ли старосту здешнего и не взять ли у него провожатых?» Дядя и отвечает: «Без них обойдемся. Все они пьяницы. На них полтинников не напасешься. А у нас три ружья. Плевали мы на чаерезов [39] . Это на него, как я теперь вспоминаю, штоф подействовал. Выпил и стал благой.
39
Грабители, разбивавшие обозы с чаем.
— Ну-ну.
— Вот и поехали. А у меня что-то сердце болело. Предчувствие нахлынуло. В экипаже душно, трясет… и так ехать не хочется! Все папенькины слова на уме: «Береги ты ее, Лука. Одна она у меня… что у господа бога свечка». Это он, папенька, про меня. Закрою глаза, а передо мной закоптелые иконы, лампады зеленого стекла, а риз и киотов не видать. Только пригляделась… Вижу, а там богочеловек!
— Ишь ты как! — вздохнул Аким и перекрестился. Перекрестились и остальные.
— Вон там, — она указала рукой, — буерак и лес. Подъехали мы туда уже в темноте. Звезд на неба высыпало — страсть поглядеть. И чего-то дяде с этим надзирателем приспичило чай варить. Ну, какой тут чай?! Ночь, лес, темень. В самый бы раз переночевать на станции и утречком при божьем свете… а они браную скатерть вынули.
— Это у них похмелье… на чай-то потянуло.
— Деньги-то где он держал? Или золото это самое? — спросил Лапаногов.
— В саквояже. Аглицкой выделки, с серебряными запорами. А саквояж-то лежал в грязном мешке, сверху тряпицы для отвода глаз. Мешок дядя с собой взял и — к костру.
Как затрещали сухие ветки, как вскинулся огонь — осветило вокруг, и страхи мои прошли. Привалилась я к подушке экипажа и думаю: «Пускай они чаевничают, а я сосну». И странно… Спать хочу, а не засыпаю. Только глаза заведу, как будто шепчет мне кто-то. А чего — не разберу. Веки отяжелели, не поднять. А не сплю, слушаю и все понимаю. Много ли, мало ли часов прошло, но захотелось посмотреть на костер, на дядю. Высунулась я эдак, моргаю… Вижу, надзиратель чашку подносит ко рту. Мысль у меня: «Попить чаю с ними, что ли?» Только-я это так подумала, ка-а-к громыхнет!.. Чашка лопнул-а, голова у надзирателя дяди Пимона на грудь свесилась, смотрю — повалился он на бок. И еще загремело раз за разом. Поначалу я подумала, что это гром. Потом думаю, что мерещится мне спросонья, блазнит. Прошептала про себя молитву. Открываю глаза, а у костра тени скачут и будто голоса глухие, бу-бу! Перевернуло меня со страха. Онемела и обезножела. Ни рукой, ни ногой…
— А тени-то у костра? Люди ли, че ли?
— Кому же еще быть? Люди… Душегубы. Одного я заприметила. Низкорослый и мелкоглазый, морщинистый, волосами оброс. Как паук… Не знаю, какие силы подняли и вынесли меня из экипажа. Задала тягу. Отбежала в темень непроглядную, в кусты, затаилась.
Душегубы к экипажу подошли. Забурчали сердито. Сердце мое стучит громче, чем они там ругаются. Только вдруг слышу: «Девка с имя была. Где?» — «Девки нету». — «Где же она? Сыскать надоть, — «Черт ее тут сыщет. Можа, и не с имя была, заночевала на почтовой». — «Уходить надоть, не до девки».
Жду я, сердце прикрыла ладошками, чтоб стук-то его не слышали. А близко настойчивое: «Здеся она, поищем-ка».
Пошла я как беспамятная, бежать не могу. Деревья кое-как различаю, руками ощупываю. Слышу, лошадь заржала… Не то из экипажа, не то казачья. И до того мне страшно и горестно сделалось, что застила глаза черная немочь, подогнулись у меня колени, упала без памяти.
Очнулась я от холода. Пальтишко на мне… Да сак вот этот без мягкого подклада. Вспомнила про все эго… IИ не так уж страшно, одеревенело во мне все изнутри Будто дерево проросло там. Никого не слыхать, не видать ничего.
На дорогу не выходила. Повернула обратно, откуда ехали. Все кустами, кустами… Вот дошла — дорога, а в лес боюсь. Да и сил нет. Слышу: цокают копыта. «Неужели за мной?» Пот холодный… Еле глаза на вас подняла. Гляжу: казаки! Обрадовалась — не знаю как. Разглядела дядю Герасима, и вижу, что воистину шарагольские едут, бог внял моим молитвам.
Помолчали казаки, продолжая разглядывать Дашутку Кутькову. Верить, не верить? По изможденному осунувшемуся лицу, по мелкой дрожи всего тела, от которой она никак не могла избавиться, по глазам, все еще исходившим тоской и страхом, было видно, что девчонка натерпелась. И все же сомневались казаки. На дорогах тихо было, не шалили… Беглые сюда не заглядывали. Какому бритоголовому охота шастать по здешним поселениям, когда тут шли войсковые учения.
— А не поблазнилось тебе? — спросил Лапаногов. — Дядя твои, можа, с ног сбился, голос сорвал, тебя клича, а ты стрекотки по лесу даешь.
Дашутка покачала головой.
— Ну-к, что ж, поглядим. Давай подсажу тебя, девка, на коня. Ружья, патроны, робята, сготовьте. Посматривай в оба.
Кони достигли изволока дороги. Блеснуло озеро. Над ним в туманной дымке взмахивали два крыла. Утка? Крылья распластались в парении. Ястреб! На крутоярье отсвечивали янтарные стволы сосен. Стая ворон взметнулась к вершинам. Ястреба увидели… А там, где воронье, там ищи и Луку Феоктистовича…
У самого уреза воды спешились.
— Показывай, где, — сказал Лапаногов Дашутке.
Ее опять бил озноб.
— Ехать к тем вон соснам…
Кудеяров свертывал цигарку, пальцы не слушались, рассыпал табак. Почему-то посмотрел, куда просыпал… Руки занять нечем. Сорвал с плеча ружье, проговорил хрипло:
— Побережемся, братья-казаки, а все ж… Поехали потихоньку. С богом!
— Вот тут… совсем близко, — прошептала Дашутка.
— Тебе тамотко быть негоже, — предупредил Герасим. — Слезовай.