Унтовое войско
Шрифт:
Обе толпы пришли в движение, люди искали друг друга, вытягивали шеи, становились на носки, выкликали имена, фамилии, клички. То там, то здесь поднимались руки. Гул голосов стихал.
— Все нашли своих соседев?
— Все, — облегченно вздохнул староста.
— Знаете ли, почему мы, казаки, здесь? — спросил Лапаногов. — Знаете ли, зачем вы понадобились?
Мужики угрюмо и настороженно молчали.
— Ну? Смирите свою плоть!
Послышались вразнобой негромкие ответы:
— Да чео уж… знамо… Како
— Придет беда в дом, хоть и двери на запоре.
Лапаногов прошелся взад-вперед, выпячивая грудь, как есаул Гюне, подражая ему, неопределенно протянул:
— Тэкс! Тэкс!
Крестьяне понуро ждали.
— Можа, кто из вас укажет на преступников? — спросил Лапаногов. — Можа, кто у кого на примете? Поимейте в мыслях своих, мужики. Не отыщутся душегубы — всей деревней страдать, отдуваться. Не будьте торопливы, будьте памятливы. Спереди не суйся, да и сзади не оставайся.
Лапаногов чувствовал себя, как рыба в воде. Откуда что бралось у него… Какая-то волна захлестнула и понесла…
— Ну так как, есть, нет ли подозрительные? — повышая голос, спросил он. — Кто впал в плотоугодие? Кто скверновец?
— Нетути таких. Не видали, не слыхали.
Лапаногов усмехнулся, скроил такую рожу, что ах! «Было б болото, а черти найдутся». Шепнул Акиму: «Веди Дашутку».
Появление Акима с Дашуткой, одетой не по-деревенскому, привело в полное смятение крестьян. То были на уме убитые, а тут живая девка из благородных. Кто она такая? Откуда взялась?
То, что она имела прямое касательство к убитым — это поняли все. И то, что она усугубит чье-то положение, подведет кого-то к пляске смерти — это тоже поняли все, хотя никто и не мог бы предсказать, что произойдет.
Лапаногов привлек к себе Дашутку, успокаивая ее и шепча:
— Гляди… все они тут. Нет ли среди них того… скрытника, знакомца? Который, убивал Луку Феоктистыча. Помнишь?
— Чео с нее взять-то? — выкрикнули из женской толпы. — Молода… Сплошает!
— Ум меряют не по бороде, — отозвался Лапаногов и, повернувшись к бабам, крикнул: — Цыть у меня! Не мешать! А то живо в арестную! Ишь, раскудахтались. Погоди у меня! Голь, перекати-поле!
— Хоть и гол, да не вор, — упрямо гнул свое тот же бабий голос.
Герасим хотел искать дерзновенную, но рука Дашутки удержала его.
— Ты чео?
— Нашла я… дядя Герасим. Он…
Ее снова лихорадил озноб, так знакомый Лапаногову.
— Кого нашла?
До того неожиданно все случилось, что Лапаногов растерялся.
— Поспешайте, дядя Герасим, — торопила его девчонка. — Сбежит он… У прясла хоронится. В синей рубахе он, и вчера был в ней.
Лапаногов подозвал старосту, показал на синюю рубаху: «Кто таков?»
— Ванин, он и есть, ваше благородие. Каторга…
Лапаногов поднял руку:
— Ванин! Эй ты! Который тут Ванин? Выходь!
Толпа у прясла качнулась, по ней прошли будто сохой, она развалилась пополам, а посредине, на пустом месте, остался он — коренастый, лысоголовый, в серой щетине волос от лба до подбородка.
— Ну и паук! — подивился Аким.
— Был бы темный угол, пауки привьются, — ответил Герасим. — Зови его сюда, староста.
Ванин тяжело ступал босыми ногами по горячему песку, исподлобья поглядывая то на Лапаногова, то на старосту.
— Зачем звать изволили?
— Ну и попался ты на гол-крючок! — крикнул Герасим.
— Понапрасну обижаешь, казак.
— Угадал казака?
— С каторгой да с казаками много годов околачивался. Как не знать… Их повадки известны.
— Ты купца смерти предал?
— Не моих рук дело. Зачем напраслину возводить? Не трогал я вашего аршинника.
— Повадился кувшин по воду ходить… Куда деньги попрятал, куда золото? Кончай валять! Повалял и хватит.
— Знать ничего не знаю. Живу так… Хоть сухая корка, да своя волька. С каторгой завязал навеки.
Лапаногов чего-то узрил своими маслянистыми ласковыми глазами, в один прыжок подскочил к Ванину — хвать за карман и вынул оттуда табакерку.
— Это откудова?
— Ха! — опешил Ванин. — Откудова? Все оттудова. Прикупил, когда волю получил.
— «Прикупил…» — протянул Герасим и повел бровями. — Кто из вас видел табакерку у Якова Ванина? — обратился он к мужикам. — Кто? Я вас спрашиваю?
Тишина вязкая поползла от толпы к толпе, добралась до Ванина…
— Не показывал никому, не довелось, — проговорил он тихо.
— Врете! — раздался звонкий девичий крик. — Это дядина табакерка! — Дашутка тяжело дышала, слезы текли из ее глаз.
— Сама врешь! — прохрипел Ванин. — Прикупил я…
— На табакерке герб иркутский, — проговорила Дашутка.
— Во! — Лапаногов с протянутой ладонью, на которой лежала табакерка, подошел к крестьянам.
— Видите? А? Это как? Откуда бы девчонке угадать, кабы она не племяшка убиенного купца, советника коммерции Луки Феоктистыча Кутькова? Я вас спрашиваю? — заорал Лапаногов. — Ироды, варнаки, башибузуки!
Толпа у прясла в ужасе отшатнулась от него.
— Деревня не убивала купца, ваше благородие, — превозмогая страх, произнес староста. — Убивал Ванин, пускай он и покается перед богом, отведет напраслину от деревни.
Мужики и бабы враз зашумели, подступая к Ванину:
— Пускай кается!
— Сознавайся, Яков!
Лапаногов кое-как навел тишину. Ванин стоял, опустив голову, не смея взглянуть на крестьян. По бороде его стекали грязные слезы, руки тряслись.
— Казнил-резал, так не плакал… — послышалось из женской толпы. — Самосудом его, варнака! Дрекольем! А этот-то… Как он табакер-то узрил — в два счета. Яков и моргнуть не успел.