Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни
Шрифт:
А в промежутках между пациентами мы изнывали от скуки. Я читал «Крестного отца» Марио Пьюзо и спросил одну местную медсестру, что она думает о слухах, что мафия в этом районе будто бы очень влиятельна и даже помогает нашей больнице деньгами. В ответ медсестра лишь загадочно улыбнулась:
– Скажем так: если мой отец узнает, что у меня роман с врачом-корейцем, завтра из реки кое-что выловят.
Месяца через два я ощутил, какая власть мне дана, когда посреди довольно мирной ночи у меня выдалось полчаса безумия (правда, в нем была своя система). Не уверен, что в тогдашнем моем положении я имел право на подобное самоуправство. Я так вымотался — долгие ночные дежурства, потом изнурительный путь домой на красном «фольксвагене», когда перед глазами все плыло и я едва не засыпал за рулем, — что даже не думал, чем чревато мое поведение. И вот как-то ночью скорая привезла труп молодого человека, который якобы скончался по пути в больницу, и я, как положено, позвонил местному судмедэксперту. Дело было после полуночи.
– Мне приезжать ни к чему, — заявил по телефону судмедэксперт, — подпишите свидетельство о смерти, и дело с концом.
– Тут есть одна трудность, — ответил я. — Я не понимаю, что с ним случилось: ни ран, ни каких-то внешних симптомов…
– Ну и ладно. Напишите — инфаркт.
Я опешил. Покойник был совсем молоденький, лет двадцати трех, не больше. В таком возрасте от инфаркта умирают крайне редко.
– Разве вы не хотите провести вскрытие? — спросил я. Я ведь уже сообщил судмедэксперту, что умерший очень молод. А вдруг его отравили или, хуже того, он умер от какой-нибудь страшной инфекции, которая может быть заразна? Это же риск для друзей и родных!
Голос в трубке стал резче:
– Кем вы себя возомнили? Пишите — инфаркт!
После нескольких секунд напряженного молчания я отказался. На следующий день меня вызвали на ковер к непосредственному начальнику из лечащих врачей. И ясно дали понять, что мое дело — слушаться судмедэксперта. И соблюдать правила, а не докапываться до правды. Умерший был бедняк, и его смерть никого не интересовала. Однако спускать мне с рук эту выходку не стали. Все лечащие врачи у нас были американцы. Тех, кто учился в Азии, они не считали настоящими врачами. Даже единственный интерн-американец, который учился в медицинском институте в Болонье, и тот оказался под подозрением. Более деликатные и воспитанные доктора пытались скрывать свои предубеждения, однако нетрудно было догадаться, что они думают.
Тогда начальник перешел к более конкретным высказываниям. Напомнил мне, что мне нужна эта работа, что дома у меня молодая жена и скоро будет ребенок. Я ведь не желаю зла сам себе, не так ли? Мы же не хотим, чтобы события приняли скверный оборот? (Все это время у меня в голове мелькали страшные кадры из «Крестного отца».) Однако к концу тон его смягчился, и он положил мне руку на плечо:
– А знаете, если у вас здесь будет хорошая репутация, мало ли, может, и в Бостон переведетесь!
Сейчас-то я сомневаюсь в его искренности, однако тогда его слова натолкнули меня на определенные мысли. Для молодого честолюбивого врача бостонская медицина была как священный Грааль. Мой партнер по дебатам в медицинском институте мусульманин Абул Аббас был блестящий студент. Мы стали близкими друзьями, а его блестящие способности привели его не куда-нибудь, а в больницу имени Питера Бента Бригама в Бостоне — это одна из престижнейших больниц при Гарварде. Абул Аббас не терял связи со мной, постоянно звонил, рассказывал всякие завлекательные истории о райской жизни в Бостоне и уговаривал меня как можно скорее перебраться туда.
Все произошло очень быстро. Когда закончилась моя годичная интернатура в Нью-Джерси, я нашел резидентуру в очень хорошем месте в Бостоне — а все благодаря помощи Абула. Следующие два года я должен был проработать в клинике Лейхи. Это была частная больница, которую Абул прозвал клиникой Майо на востоке; она тоже связана с Гарвардом, хотя и не так тесно, как Бригам. Мы с Ритой поселились в районе Джамайка-Плейн, где жили в основном чернокожие и уровень преступности был до неприятного высок, зато и за квартиру приходилось платить совсем немного, в самый раз для начинающего врача-резидента, который едва сводит концы с концами. Впереди меня ожидал период самой напряженной работы в жизни, я такого и представить себе не мог, хотя и считал себя железным — как же иначе, если хочешь и дальше изображать героя.
Клиника Лейхи платила мне тысячу долларов в месяц, и почти все эти деньги шли на квартплату; поэтому я вынужден был подрабатывать на ночных дежурствах в одном местном отделении скорой помощи за четыре доллара в час, а это значило, что иногда мне приходилось обходиться без сна по три-четыре дня подряд. Врачей в Америке дрессировали безжалостно. Дежурства у нас были очень долгие, и это приучало быстро соображать и принимать верные решения в стрессовой обстановке. Поскольку я еще не изжил в себе привычку беспрекословно повиноваться начальству, то не спрашивал, так ли уж хорошо для больного, если полумертвый от усталости врач отдает распоряжения дежурной сестре заплетающимся языком. Впрочем, усталость не считалась оправданием. Самой сильной мотивирующей силой был страх совершить даже ничтожную ошибку.
Однажды, уже под конец моей двухгодичной резидентуры — я тогда работал не в роскошной частной клинике, к которой начал привыкать, а в Бостонском госпитале для ветеранов, где было гораздо больше напряжения и суматохи, — я совершал утренний обход. Пока я был интерном, то не мог ни шагу ступить без позволения лечащего врача, однако резидентам, получившим государственную медицинскую лицензию, можно принимать независимые решения. А я получил лицензию уже через полгода работы в Массачусетсе — к каторжному труду пришлось прибавить еще долгие часы на подготовку к экзамену.
В то утро я подошел к койке пациента, у которого накануне случился сердечный приступ. Я изучил историю болезни и подозвал медсестру.
– Узнаете этот почерк? — спросил я.
Медсестра поглядела на меня с подозрением:
– Вроде бы ваш.
Я обдумал ее слова.
– Ой, да…
Согласно истории болезни, я реанимировал этого больного после сердечного приступа при помощи искусственного дыхания и непрямого массажа сердца, сделал ему интубацию, потом вскрыл грудную клетку и установил кардиостимулятор.
Дело не в том, что я не узнал собственный почерк: я вообще не помнил, как проделал все эти манипуляции, не помнил, что я там был! Впору впасть в депрессию, но сдаваться я не хотел. Я бодро улыбнулся, отпустил медсестру — свидетельницу моего позора — и признался в нем только коллеге-резиденту, которому приходилось тянуть ту же лямку. А он только рассмеялся:
– Не дергайся! Это в нашем деле главное. Переломаешься, переживешь период безумия — и сможешь лечить больных даже во сне.
Когда мои родители узнали, что Рита беременна, то были на седьмом небе — однако у меня были и другие, менее приятные новости. Рожать она полетит в Индию. Отец никак не мог взять в толк, что врач, пробившийся в эти святые места, в Бостон, не может себе позволить оплатить роды в Америке. Но когда мы перебрались в Массачусетс, в страховой компании сказали, что беременность Риты — «состояние, имевшее место до заключения договора страхования». Поэтому роды страховкой не покрывались, зато за 450 долларов, то есть меньше чем за половину суммы, которую мы должны были заплатить за них, мы могли купить Рите билет на самолет компании «Эйр-Индия» в Дели и обратно. Я не хотел занимать деньги у родителей, так что, когда Рита была на девятом месяце и до появления ребенка оставалось меньше недели, я отвез ее на машине в Нью-Йорк и проводил в аэропорту Кеннеди.