Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни
Шрифт:
Я сам не ожидал, что меня примут во Всеиндийский институт и я получу первоклассное медицинское образование, что лишь подчеркивалось постоянными визитами английских и американских профессоров из лучших учебных заведений. Однако мне придется забежать вперед. Я уже упоминал, что пережить кошмарное унижение мне пришлось дважды в жизни. Первый раз — это когда в Шиллонге мне дали желтую карточку. Второй, гораздо болезненнее, произошел перед окончанием медицинского института.
Кроме обычных экзаменов в ходе обучения выпускники должны были сдать общий устный экзамен. Это была не пустая формальность: сдашь ты экзамен или провалишь, определяло твою дальнейшую судьбу. Каждому студенту полагалось изучить какой-то случай и поставить диагноз. У пациента была какая-нибудь редкая или экзотическая болезнь, которую мы должны были выявить путем опроса и физического осмотра, но безо всяких лабораторных анализов. Поставив диагноз, мы должны были по памяти прописать курс лечения.
Чтобы исключить пристрастное отношение, экзамен принимали два преподавателя — один из нашего института, а другой со стороны, из другого медицинского института. Однако вместо ожидаемой справедливости организаторы получили лютое соперничество. Приглашенные экзаменаторы были крайне язвительны и всячески старались нас принизить и очернить. Не помогали даже блюда со сладостями, которые ставили перед ними, чтобы добиться их расположения. К несчастью, мне попался свирепый старший преподаватель из конкурирующего института, известный своей жестокостью. Однако я хорошо умел опрашивать пациентов и был уверен, что вспомню даже самые незначительные медицинские факты.
– Каков ваш диагноз? — рявкнул приглашенный экзаменатор, едва я вошел в аудиторию. Я растерялся. Тут вмешался преподаватель из нашего института.
– Может быть, сначала послушаем, каковы результаты опроса и осмотра?
Таков был заведенный порядок: ведь важно было знать, как мы пришли к диагнозу.
Приглашенный экзаменатор только отмахнулся:
– Диагноз! — потребовал он.
– Наследственная атаксия Фридрейха, сэр, — ответил я.
Наш преподаватель улыбнулся с облегчением, однако приглашенный экзаменатор разразился грубым смехом.
– Кто вам подсказал?
И упорно отказывался верить, что я сам пришел к этому выводу. Я покраснел. Ноги у меня задрожали. Наследственная атаксия Фридрейха — генетическое неврологическое заболевание, типичные его симптомы — трудности при ходьбе и речи — встречаются и при многих других неврологических расстройствах. Мне удалось собраться с духом и возразить, что я не жульничал, но приглашенный экзаменатор громко заявил, что вранья не потерпит. Экзамен я провалил. Накланявшись — причем кланяться пришлось не только мне, но и моему научному руководителю, — мы уговорили его снизойти и дать мне разрешение на пересдачу. Однако пересдача не аннулировала неудовлетворительной оценки за первый раз.
Второй раз было несравнимо легче. У больного были очевидные симптомы ревматизма. Я получил обычный диплом — а ведь когда я входил в аудиторию в первый раз, то рассчитывал на диплом с отличием. Когда я вспоминаю тот случай, то весь холодею — вот как сильно действует на человека унижение, даже незаслуженное. Еще один невидимый кирпичик на будущее.
В медицинских институтах препарируют трупы. Это всем известно, и иногда на студентов-медиков смотрят с ужасом и благоговением — поскольку многим кажется, что сами они ни за что не смогли бы рассечь кожу человека, залезть внутрь и извлечь печень или желчный пузырь: их наверняка стошнило бы от отвращения. На самом деле никого обычно не тошнит. Во-первых, препарируешь не человека. Все жидкости — кровь, слюна, спинномозговая жидкость, семя, слизистые выделения и прочие — из трупа откачивают и заменяют консервантом. Обычно это формалин, водный раствор формальдегида, и запах у него крайне приставучий, ни за что не отмоешь. Это я знаю не понаслышке: с трупами мы работали без перчаток.
Мою напарницу на подобных занятиях звали Аруна, это была симпатичная девушка, тоже очень способная студентка. И мы с ней так старались проследить извилистый блуждающий нерв или отслоить роговицу, вынув глазное яблоко, что вели себя совсем не как нормальные юноша и девушка восемнадцати лет. Однако запах формалина на руках, который мы часами нервно отмывали, как я теперь понимаю, мешал назначать свидания кому-нибудь, кроме коллег-медиков.
Медицину принято называть священнодействием, и инициация эта в основном и происходит в анатомичке, поскольку вскрытие тела — событие запоминающееся, даже если не чувствуешь отвращения. Возникает ощущение поруганной святыни. Сердце перестает быть вместилищем души — теперь это ком плотных волокнистых мышц. Если Афина Паллада вышла из головы Зевса, то ноги ее были замараны серым веществом мозга, похожим на овсяную кашу. Тебя накрывает холодной волной объективности — и так и должно быть.
Для нас с Аруной главным была именно анатомия во всей ее неприглядной полноте, механический процесс — режем, пилим, отслаиваем. Сверялись мы при этом не с иллюстрациями, а с подробными описаниями в учебнике. Они были поразительно ясными, и раз достигнув цели, мы уже никогда не забывали, как устроена та или иная часть тела, будь то три крохотные косточки в среднем ухе — каждая длиной в одну десятую дюйма и такие гибкие, что колеблются даже от комариного писка. Хирургия — это акт преднамеренного насилия, освященный моралью, поскольку хирург творит добро. А резать труп — такое же насилие, освященное моралью, поскольку никого нет дома. Дух уже сбежал с корабля. Когда человек берет в руки скальпель, о моральной стороне дела никто уже не вспоминает. Гораздо важнее сделать насилие нормой. Это мне не вполне удавалось. В первый день хирургической практики нас, троих студентов, приставили ассистировать высокому бородатому сикху, который делал операцию на почке. Выглядел он внушительно — в чалме, обмотанной крест-накрест зеленой киперной лентой. Мне дали задание держать ранорасширитель, поэтому всю операцию мне нельзя было двигаться, а продлиться она могла часа три. Точно я не знаю, потому что из операционной меня вытолкали взашей.
Неприятности начались, стоило мне подойти к больному поближе, чтобы взяться за один из ранорасширителей, который оттягивал кожу и соединительные ткани, чтобы хирургу было видно, что он делает. Врач наклонился над обнаженной почкой, а я подошел слишком близко и случайно задел пальцем в перчатке рукав его халата. Врач, ни слова не сказав, вышел. В окошко в двери нам было видно, как он снимает халат, тщательно моет руки выше локтей и натягивает новую пару стерильных перчаток. На это ушло пять мучительных минут. Потом он вернулся — по-прежнему молча — и, тщательно выверяя шаги, вернулся туда, где стоял.
Мне снова захотелось посмотреть, что происходит, — и так уж вышло, что я еще раз задел рукав его халата.
– Ты, стой где стоишь! — прошипел врач и указал мне место подальше от стола. — Не прикасайся ко мне! — И, огрев меня сердитым взглядом, вышел из операционной и во второй раз проделал всю ту же процедуру очищения — теперь, как мне показалось, она заняла полчаса. Мне было ужасно стыдно, и когда доктор вернулся, я стоял у него за спиной тише воды ниже травы и изо всех сил старался не шелохнуться. Было ясно: мне можно только смотреть, остальное запрещено. Однако и это оказалось слишком. Несколько минут я буравил взглядом спину хирурга — больше я ничего не видел, — но потом отвлекся. И заметил на полу черный резиновый диск. Что это и зачем, я не знал и машинально потрогал диск носком ботинка.
Из-под рук у хирурга полетели искры. Я наступил на кнопку, которая включала электрический нож для прижигания кровеносных сосудов, произошло замыкание, и хирурга ударило током. Он положил инструменты и повернулся ко мне.
– Ты не хирург, — проговорил он ледяным тоном. — Ты — слон в моей фарфоровой лавке.
Когда он велел мне выйти, не было нужды добавлять «и не возвращайся». Мы оба понимали, что он прав. Больше я не участвовал в операциях до самого выпуска. Так что то, что я сдал экзамен, — чистый курьез. Все благодаря зубрежке. Я засел над учебниками по хирургии и выучил наизусть все приемы, натренировать которые я мог не лучше, чем актер, играющий хирурга в телесериале. Однако я стал прекрасным хирургом-теоретиком. Выучил все операции, зазубрил все инструменты и их назначения. А поскольку экзамен заключался в письменных ответах на вопросы — оперировать нас никто не просил — то я пришел сдавать, ничуть не опасаясь, что могу провалиться.