Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни
Шрифт:
Завершив резидентуру по эндокринологии, я в 1977 году сдал государственные экзамены, а это означало, что теперь я и терапевт, и эндокринолог. Поскольку я потерял два года, Санджив сдавал гастроэнтерологию одновременно со мной. Но я был очень доволен. Наконец-то я получил образование, о котором всегда мечтал. Исследовательская работа тоже шла полным ходом — я, как и раньше, изучал гормоны щитовидной железы в госпитале для ветеранов. Я даже опубликовал две-три научные статьи, и у меня сложилась определенная репутация — пусть и в узком кругу, зато этот круг постепенно расширялся. О черных пятнах моей биографии все забыли.
У меня давно появились подспудные сомнения в том, хорошо ли работает система здравоохранения, однако я по-прежнему был твердо намерен работать в ее рамках. Добиваться перемен можно не только мятежами. Не стану, однако, беспричинно похваляться, будто помышлял о мятеже. Медицинская наука — это великолепно, однако по палатам я ходил, совершенно не отдавая себе отчета в существовании другой реальности. Я жил в реальности пациента, попавшего в больницу. Он почти всегда напуган и почти всегда скрывает глубинный ужас. Ведь под угрозой его здоровье, а может быть, и жизнь. Процесс госпитализации предельно обезличен. А если больной понимает, что в перспективе маячит еще и колоссальный счет за лечение, у него только больше причин волноваться. К тому же осмотр проводят бесцеремонно и унизительно: больной сидит на холодном металлическом столе в одной зеленой больничной рубашке.
Да, это вам не «легкие отклонения от нормальной жизни». Врачи болтают на жаргоне, который обычному человеку не понять. Стоит попасть в приемный покой — стерильное, чуждое помещение, — как запускается механизм рутины. Медсестры и ординаторы заглядывают разве что на секунду, и человеческая сторона их мало интересует. Беседа с хирургом, если тебе предстоит операция, длится минут пятнадцать-двадцать, и от волнения забываешь добрую половину вопросов, которые хотел задать, а потом они донимают тебя, когда лежишь на койке без сна и глядишь в потолок.
Реальности врача и больного сродни реальностям палача и жертвы, хотя намерения с обеих сторон самые благие. Никого не интересует, как страшно больному, когда его лишают человеческого отношения, хотя всем известно, что так и происходит. Все мы насмотрелись телесериалов и знаем, как говорят врачи: «Рак поджелудочной из 453-й палаты», а не «Перепуганный мистер Джонс из 453-й палаты». Если хирург успешно удаляет злокачественную опухоль, то считает — по крайней мере, в тот момент, — будто «спас» пациента, и совершенно не задумывается о неблагоприятном прогнозе и о возможной смерти. То, что врач, наделенный всей властью, не приучен сочувствовать больному, лишенному всякой власти, — против природы человеческой.
Я уютно устроился в Америке, но Индия не отпускала меня. Не то чтобы она очень нуждалась во мне. Среди наших друзей было много врачей из Индии — даже здесь, в Джамайка-Плейн. Санджив перевез семью в Бостон, так что наши отношения не прерывались и были по-прежнему близкими. Однако разговаривали мы уже не как два мальчика, которые растут вместе. Главным предметом бесед стали семья и карьера. Мы перестали быть двойной звездой, больше не кружились по орбите вокруг друг друга, но наше созвездие лишь укрепилось, пополнившись женами и детьми. Когда я открыл частную практику, бостонская медицина исполнила свое обещание и обеспечила мне целую россыпь лучших больниц, битком набитых врачами, которые тоже считали себя лучшими из лучших.
Нет-нет, я не собираюсь повествовать о крушении иллюзий. Цинизм не отравил мне сердце и не испортил благостную жизнь. Едва я смог отказаться от нечеловеческого напряжения резидентуры и ночных дежурств в отделении скорой помощи (а на это у меня ушло шесть лет), как стал заниматься тем, что делают все опытные врачи на всем белом свете.
Утро для меня начиналось часов в пять. Я вставал, на ходу завтракал, заряжался энергией при помощи крепчайшего кофе и катил в больницу. Я работал в двух больницах, одна в Мелроузе, другая в Стоунхеме, и значился там лечащим врачом. Именно туда я и направлял своих частных пациентов, если им нужно было стационарное лечение или операция.
Я делал утренний обход, смотрел, как дела у моих больных, а потом, около восьми, ехал в свой кабинет. Следующие девять часов были расписаны поминутно: я принимал больных. Я по-прежнему хорошо находил общий язык с пациентами и набрал приличную клиентуру: по-моему, в пору расцвета у меня в картотеке было больше семи тысяч больных. А потом — вечерние обходы и домой. Этот цикл, определявший мою жизнь десять лет, был точной копией распорядка дня всех моих знакомых врачей. Из дома затемно, домой после заката. Рита и ее подруги, тоже жены врачей, растили детей с постоянной оглядкой на то, как работает муж. Так было принято.
Медицинское образование, как выяснилось, тормозит развитие личности, откладывает взросление на потом. Я до тридцати лет ходил в студентах. Выжить в этом отроческом состоянии можно только сохраняя отроческие качества: внимательно слушаться авторитетов, держаться в самом низу лестницы, постоянно убеждать себя, что надо учиться дальше. Если вдуматься, американские врачи — страшные эгоисты: вся их карьера — сплошные попытки пролезть в высший эшелон заработков. Если довести американскую мечту до абсурда, получится американская платежная ведомость. Когда мой ежегодный доход превысил 100 000 долларов, мы с Ритой смотрели на эту сумму, как на что-то сюрреалистическое. Дом, где мы в результате обосновались, был в Линкольне, другом уютном «спальном городке» под Бостоном, и стоил в шесть раз дороже первого. Семидесятые стали для нас десятилетием становления. Однако со стороны не было видно одного обстоятельства, о котором я и сам едва догадывался: если вовремя не повзрослеешь, второй попытки тебе не дадут.
Зато я стал понимать, что мир мой очень узок и полон ритуалов. Жизнь в нашей маленькой Индии в Джамайка-Плейн была вовсе не идиллической в том смысле, что в ней всегда царила взвинченность криминального района, где все едва сводят концы с концами. Как-то я пришел домой совершенно вымотанный и сразу рухнул спать. Рита убежала куда-то по делам. Вдруг в гостиной раздался страшный грохот. Подброшенный адреналином, я вскочил и кинулся на шум. Ко мне в дом вломился чернокожий грабитель. Он застыл и смерил меня взглядом. Я тут же вспомнил про крошечную дочку, которая спала тут же в кроватке. Схватил бейсбольную биту и бросился на него. Биту, кстати, мне подарил друг-американец, который хотел объяснить, что на крикете свет клином не сошелся. Не успел грабитель пошевелиться, как я изо всех сил крутанул битой, врезал ему по пояснице и повалил.
Тут внезапно настал полнейший хаос. Прибежали соседи. Вернулась Рита с покупками и обнаружила, что перепуганная малышка заливается слезами, а на полу корчится от боли и ругается незнакомец. Приехала полиция, и я как мог постарался скрыть, что меня трясет от адреналина (все-таки медицинское образование не прошло даром: я сообразил, что нахожусь под влиянием гормона). Оказалось, что грабитель — беглый заключенный, и его быстро вернули в тюрьму.
А жить в престижных пригородах среди докторов-индийцев, уже занявших свое место под солнцем, было куда скучнее. Мы старались сохранить верность своим корням и ежедневно проводили дома церемонию «пуджа» — зажигали масляный светильник и воскуряли благовония. Когда дети подросли, мы отправили девочек в студию классического индийского танца «Бхарап-Натьял», а мальчики зачитывались индийскими комиксами о приключениях Рамы и Кришны. Нас, индийцев, еще теснее сближало то, что многие белые бостонские врачи по-прежнему считали, что мы не такие умелые и опытные, и вечно нас подозревали. Однако эта молчаливая надменность не мешала нам всячески подражать их образу жизни.