Уран

Эме Марсель

— Я плюю в рожу коммунякам и прочей дряни из Сопротивления! — ревел он. — На Тореза я плюю с высокой колокольни, а правительство видел в гробу! Да здравствуют боши! Гитлера к власти! Гитлер — вот мой кумир, это я заявляю вам в лицо! Гады, сволочи, алкоголики, черта с два вы угробите Леопольда! Это я вас всех угрохаю! Ваши де голли, ваши торезы и прочие монгла еще встретятся мне на узкой дорожке! И я помочусь им на спину, поднимая стакан белого в компании с маршалом! И с Лавалем! И с Андромахой! Потому что Андромаха вас тоже терпеть не может — и вас, и ваших англичан, и ваших америкашек. И Гермиона, и Пирр, и Орест, и Пилад, и господин Дидье, и Расин, и Корнель, и Лафонтен, и маркиза де Севинье, и Мольер — все они вас на дух не переносят. Они презирают вас, потому что вы скоты и невежды!

То был его последний залп. Ему не хватило не вдохновения — дыхания. После двух с лишком часов ора голос у него осип, глотку перехватило и сдавило, рот пересох, язык одеревенел. Пнув напоследок ногой

дверь, он отошел на середину камеры, озадаченный и как бы выбитый из колеи собственным молчанием. Здесь царила почти полная темнота. Если в остальных камерах окна выходили на улицу, то в этой окно было закрыто деревянным ставнем, отгораживавшим узника от внешнего мира, — только в самом верху смутно серел прямоугольный кусочек неба. Какое-то время Леопольд неподвижно стоял посреди камеры, потом подошел к окну и поднял глаза к светлеющему прямоугольнику. Должно быть, уже поздний вечер, подумал он. Значит, скоро его заберут отсюда: в десять с чем-то часов в сторону административного центра отправляется поезд. Волна ярости затопила его разум, и он просунул голову между прутьев решетки, чтобы ощутить на пылающих висках прохладу металла. В этом положении он находился несколько секунд, прежде чем в глаза ему попал непонятный отблеск. Приглядевшись внимательнее, он обнаружил, что в ставне проделано круглое отверстие диаметром около полутора сантиметров. Из края дубовой доски выскочил сучок — вероятно, усилиями кого-то из прежних узников. Не отрывая от дырки взгляда, Леопольд зашевелился, подбирая наилучший угол зрения, и наконец увидел метрах в пятидесяти открытое окно, которое почти точно вписывалось в круглое отверстие. В глубине комнаты горела электрическая лампочка, и человек в рубашке, свободный человек, облокотившись о подоконник, похоже, наслаждался покоем и свежестью спускающейся на Блемон ночи. Потом он выпрямился, чтобы прикурить сигарету, и то короткое мгновение, пока огонек зажигалки освещал его лицо, держал голову прямо, словно глядел на тюремную стену перед собой и на ее слепые окна. Узнику показалось, что их взгляды встретились, но свободный человек отошел от окна, и его силуэт затерялся в глубине комнаты. Окно оставалось освещенным. В конце концов свет погас, и в наступившей тьме Леопольд уже ничего не видел. Тем не менее он продолжал стоять, прислушиваясь к городским шумам, раздававшимся в безмятежности ночи: к звукам шагов на брусчатке, тарахтенью мотора на автостраде, отдаленным зовам, лаю собак и, в промежутках тишины, к низкому, монотонному гулу реки, низвергающейся с плотины. Несколько раз женщина звала какую-то Люсетту, пока не откликнулся девичий голосок, и Леопольду вспомнилась соседка, Жюли Гоффрье, которая с таким же беспокойством окликала дочь, пока та в темном уголке миловалась со своим парнем. Малейшие звуки, доносившиеся снаружи, воскрешали в представлении Леопольда облик вечерней площади Святого Евлогия. Никогда еще со дня заточения не рисовалась ему с такой пронзительной явственностью обстановка прежнего свободного существования. Тюрьма, отделившая его от такого близкого мира, чей зов раздавался у него в душе, показалась ему совершенной, ни с чем не сообразной нелепостью, с которой он до сих пор чересчур легко мирился. Свобода была по ту сторону решетки, за этим деревянным ставнем, который можно вышибить ударом плеча. Не задаваясь вопросом, как он спрыгнет с третьего этажа, он с яростной и слепой уверенностью атаковал решетку. Окно располагалось высоко; Леопольд взобрался на табурет и с простодушной неосведомленностью в технике побега попытался согнуть один из прутьев голыми руками. Слегка удивленный встреченным сопротивлением, но по-прежнему уверенный в своей силе, он продолжал натиск. Темнота была теперь полной. Спустя несколько мгновений у него создалось впечатление, что стальной прут начинает гнуться. Успех окрылил его, и он набросился на строптивца с удвоенным рвением, но тут услышал позади скрежет поворачиваемого в замочной скважине ключа и, соскочив с табурета, привалился спиной к окну. Дверь распахнулась, и Леопольд попал в полосу света, который шел из коридора. При виде узника охранник, шагнувший было в камеру, застыл на месте. Леопольд был страшен. На его огромной, багровой, покрытой трехдневной щетиной физиономии гориллы прищуренные глаза метали молнии гнева, а вздернутая губа обнажала устрашающие зубы. Понимая, что подвергается нешуточной опасности, охранник предусмотрительно остался на пороге камеры, положив руку на бедро, поближе к револьверу.

— Чего тебе здесь понадобилось? — прорычал Леопольд.

— Не кипятись, медведь, я пришел сказать, что тебя освободили.

Поскольку узник остался стоять с разинутым ртом и, похоже, не осознавал сказанного, охранник добавил:

— Говорю же: тебя освободили, ты сегодня же вернешься домой. Сейчас мы спустимся в канцелярию, где все и оформят. Так ты идешь или нет?

Леопольд не ответил и не двинулся с места. Он еще не верил. За три недели заключения он успел усвоить тюремные обычаи.

— С каких это пор заключенных выпускают в такой час? — спросил он.

— Обычно так не делают, — согласился тюремщик, — но сегодня уж так решили.

Покидая камеру, Леопольд продолжал сомневаться и окончательно

уверовал в то, что его выпускают на волю, лишь когда эту весть подтвердил на первом этаже дежурный писарь. Пока выполнялись формальности, в канцелярию вошел директор тюрьмы и с торжественно-благожелательным видом приблизился к Леопольду.

— Лажёнесс, — сказал он ему, — вам возвращена свобода, и я весьма рад за вас.

— Вы очень любезны, — буркнул кабатчик.

— Надеюсь, вы постараетесь как можно скорее забыть о своем пребывании в этом заведении, — с нажимом продолжал директор. Учтите, друг мой, что Франция все еще находится в состоянии войны. Поэтому имейте благоразумие вернуться к своим обязанностям, как если бы ничего не произошло, и постарайтесь своей сдержанностью оправдать всю меру доверия и расположения, оказанного вам властями. В пору, когда повсюду подстерегает предательство, люди, несущие ответственность за безопасность государства, имеют право подозревать всех граждан, а в особенности тех, за кем уже устанавливалось наблюдение. Любой ценой избегайте обращать на себя внимание неосмотрительными речами, это в ваших же собственных интересах. По мере возможности избегайте также отвечать на вопросы, которые неминуемо будут вам задавать, а если все-таки придется, строго придерживайтесь правды: нужно иметь мужество признавать свои ошибки.

— Хорошо, я усвоил. Думаю, теперь вы не скоро обо мне услышите.

— Желаю вам этого, Лажёнесс. Ну, счастливого пути, друг мой.

Было без четверти десять, стояла темная ночь. Проходя улицей Девы-с-Весами (некогда она именовалась улицей Древа Исайи), Леопольд остановился перед домами, располагавшимися напротив тюремной стены, и попытался определить окно, виденное им сквозь дыру в ставне, но безуспешно. Большинство улиц было погружено в темноту. По случаю возвращения первой партии военнопленных муниципалитет предпринял усилия, чтобы хоть частично восстановить уличное освещение, но горожане повыкручивали электрические лампочки на вторую же ночь после их установки. Памятуя о наставлениях директора тюрьмы, Леопольд обогнул улицу Поля Бера, освещенную фасадом кинотеатра, у входа в который толпились с полсотни зрителей, вышедших подышать воздухом в антракте.

Четверо посетителей играли в карты, и Рошар, стоя позади, с интересом наблюдал за партией. У стойки одиноко и молчаливо допивал свой третий стаканчик марка сапожник из тупика Ажуля. От проехавшего по площади Святого Евлогия грузовика задребезжали выстроенные рядами бутылки аперитива. За стойкой Андреа читала очередную главу романа с продолжением в «Либерасьон-Эклер», блемонском еженедельнике, когда услышала на кухне чьи-то шаги. Увидев жену, Леопольд приложил палец к губам, предостерегая ее от бурного проявления чувств.

— Посетителям вовсе не обязательно знать, что я вернулся, — сказал он, обнимая ее. — Объясню позже.

Андреа дала волю слезам, и Леопольд терпеливо пережидал этот приступ. Он и сам был взволнован и взирал на подругу жизни с умилением. Овладев собою, Андреа извинилась и принялась было расспрашивать мужа об обстоятельствах его освобождения, но на первый же вопрос он ответил повелительным жестом большого пальца правой руки. Андреа кинулась за литровой бутылью белого. Леопольд опорожнил ее в три приема и приступил к рассказу лишь после того, как сгонял жену еще за двумя литрами. Описывая проведенные в тюрьме черные дни, он перемежал свои впечатления частыми возлияниями. Андреа даже показалось, что вино, от которого он отвык в заточении, слегка ударило ему в голову.

Внезапно Леопольд прервал повествование и потребовал карандаш и бумагу. Усевшись за кухонный столик, он написал почти не раздумывая:

Сынка тащите, и смываемся украдкой. Ведь фараоны наступают нам на пятки. Андромаха: О боже! Наконец мужчины слышу речи!

Леопольд как раз заканчивал эту строку, когда в дверь коридора постучал мэтр Мегрен. Адвокат пришел извиниться перед Андреа за то, что не смог, как обещал, навестить сегодня узника. Леопольд пришел в восторг от его изумленного вида и повторил ради него рассказ о своем последнем вечере в тюрьме.

— Но вот что самое замечательное: только что, когда я рассказывал о своих мытарствах старушке, у меня вдруг стало как-то горячо в голове, и не подумайте, что я вру, господин Мегрен, но я почувствовал, как у меня отовсюду поперли стихи. Чего проще — мне оставалось только их записать. Теперь у меня есть второй стих и — держитесь крепче, господин Мегрен — уже и третий, не говоря о других, которые поспешают следом. Вы можете объяснять это чем угодно, но факт остается фактом. Послушайте-ка, господин Мегрен, что я вам сейчас скажу: в тюрьме человек волей-неволей начинает размышлять. Никуда не денешься. В результате я весь напичкан поэзией. У меня, Леопольда, поэзия в подругах. Она моя настоящая жена. Господин Мегрен, я скажу вам еще одну вещь. Такую, что сказал бы не всякому. К концу каникул, к октябрю, у меня будет стихов семьсот-восемьсот, и я преподнесу их господину Дидье в качестве сюрприза, чтобы он задавал их учить своим третьеклассникам.