Уран

Эме Марсель

— Ну и что же вы намерены делать?

Учитель не понял и даже не услышал вопроса. Ватрен взял Максима Делько под руку и сказал ему, увлекая к двери:

— Мой дорогой друг, не задерживайтесь. Вы же знаете, что в семь часов вас ждет машина.

— Верно. Я и забыл. Простите меня за то, что я так отвратительно вел себя.

— Да что вы, все было блестяще. Главное, не забудьте навестить меня, когда будете снова проезжать через Блемон. Ваша шляпа в столовой.

Аршамбо начал понимать. И все же на душе у него было еще неспокойно.

— Что это за фанфарон? — спросил Журдан, когда Делько вышел. — Настоящий апологет нацизма.

— Это очень спокойный юноша, но вы так привыкли задирать людей, что они вынуждены обороняться.

—

Да вы хоть слышали, что он говорил? «Очень жаль, что немцы не выиграли войну». Это его собственные слова.

— Что же вы хотите, раз уж он так считает, то достойно лишь похвалы, что он высказал свое мнение честно. Такое не часто встречается.

Журдан не унимался, продолжая клеймить фашиста, и Ватрен с притворной наивностью спросил:

— Вы считаете, он был неискренен?

На сей раз Журдан пожал плечами и, решив, что незачем метать бисер перед свиньями, умолк. В надежде разрядить обстановку Аршамбо попытался перевести разговор на предстоящие экзамены на бакалавра и шансы своего сына, но безуспешно. Учитель-коммунист не пожелал сменить гнев на милость. Довольно сухо попрощавшись, он ушел к Генё.

— Здорово же я перепугался, — сказал Аршамбо Ватрену. — Когда вошел, то решил, что нам крышка.

— Я тоже так подумал, когда в дверь ввалился Журдан. Сразу-то не сообразил, что Делько для него — просто незнакомец. Я так растерялся, что, представляя их друг другу, промямлил нечто невразумительное. Это-то нас и спасло.

— Ваш коллега вошел не постучавшись? — спросил Аршамбо, чтобы оценить, сколь велика грозящая опасность.

— Он постучал, а я ответил: «Войдите», думая, что это вы. Наверняка он стучал и в дверь столовой, и только потом, когда ему никто не ответил, прошел к моей комнате.

— Видите, как это опасно. Мы ежесекундно находимся во власти случая.

Ватрен промолчал, и Аршамбо продолжил:

— Он здесь уже две недели, а до меня только сейчас дошло, что мы не только не предприняли ничего серьезного, чтобы обеспечить его уход, но еще и привыкли к его присутствию, словно он обосновался здесь надолго.

— Признаюсь, мне его будет не хватать, — сказал учитель.

Аршамбо сел на кровать и задумался над тем, а не будет ли и ему недоставать Делько в случае его внезапного отъезда. К своему удивлению, он склонялся скорее к утвердительному ответу. Хотя Аршамбо специально над этим не задумывался, но по-прежнему не одобрял поведения журналиста в оккупации и сурово осуждал его политические взгляды. Вдобавок он не ощущал никакой симпатии к этому нервному, робкому и одержимому существу, обреченному на одиночество, обиженному на весь свет, не приспособленному к жизни неудачнику. Делько был настолько лишен обаяния, что даже достоинства его вызывали раздражение. Так, чувствовавшаяся в нем уязвленная, кровоточащая нежность вызывала неприязнь и желание, чтобы она никогда не проявилась. Подытожив свои размышления, Аршамбо понял, что по-своему привязан к беглецу, хотя и не питает к нему никакого чувства, которое могло бы объяснить сей удивительный факт.

— Этот тип вел себя как шут гороховый, — сказал он. — Больше того, я считаю, что в его положении это было просто бестактно. Он не имел права вот так, очертя голову, ввязываться в спор, который мог привести к непоправимым последствиям. Он проявил непростительное легкомыслие.

— Будьте справедливы, — возразил Ватрен, — ведь это Журдан начал, и высказывания его и впрямь были провокационны.

— Рад бы поверить, но Делько не постеснялся подлить масла в огонь. Да, кстати… Вы, как и я, это слышали. В запале он принялся кричать: «Я Делько, негодяй! Я Делько, болван!» У меня и из головы вылетело. Только бы коммунист не вспомнил этих слов! Ведь тогда он сразу все поймет.

— Успокойтесь. Ему скорее всего послышалось: «Я далеко!»

И верно, из этих восклицаний фашиста Журдану запомнились лишь «болван» и «негодяй». Остальное ускользнуло от его внимания, и, когда он поведал

о своем злоключении Генё, тот ничего не заподозрил. С момента их ссоры молодой учитель впервые переступил порог комнаты своего бывшего друга. Их взаимная неприязнь сгладилась, но не до конца, и отношения оставались натянутыми и неискренними. Журдан и злился на Генё, и вместе с тем страдал от того, что все так получилось. Благодаря своим знаниям, приверженности идеалам и красноречию он пользовался определенным авторитетом у коммунистов Блемона, но те из них, с кем он общался чаще всего, по большей части рабочие, держались с ним настороженно, не желая признавать его своим. Его манеры, речь, даже внешний облик вызывали у них внутренний протест, и они не упускали случая дать ему это почувствовать — с тяжеловесной, грубоватой иронией, а то и с враждебностью. Ощущать себя одиноким среди товарищей по партии бывало порой слишком тягостно, и в письмах к матери он признавался, что даже в обществе самых косных, самых реакционных буржуа чувствует себя привольней. Генё при общении с Журданом еще отчетливей, чем его товарищи, осознавал, что разделяет их с молодым учителем, но стремление быть справедливым, верность партийному долгу до той размолвки не давали ему выказывать свои истинные чувства. Отвечая на попытки Журдана завязать дружбу, он всячески заглушал в себе предубеждение против него, и его поддержка была для учителя просто неоценима. Гораздо яснее Журдан понимал это теперь, когда лишился ее. К тому же ему явно недоставало бесед с Генё — за восемь месяцев пребывания в Блемоне он так и не обзавелся друзьями. Людей удерживала на расстоянии его политическая непримиримость, усугубляемая склонностью к назиданиям. Другие учителя в большинстве своем побаивались его и следили за тем, чтобы в его присутствии не сболтнуть лишнего, — никому не улыбалось по докладу Журдана впасть в немилость у партии. Один Ватрен обращался с ним дружески, но Журдан считал его старым болтуном, безразличным к судьбам пролетариата. Сегодня он пришел к нему лишь в надежде повстречать Генё и возобновить прежние отношения. Ожидаемая встреча не состоялась, но переполнявшее его возмущение и участие в битве за правое дело давали ему возможность как бы невзначай постучаться к бывшему приятелю.

Служащий мэрии уже ушел, и Генё, оставшись в голубой комнате один, в ожидании ужина чинил электроутюг. Довольный тем, что Журдан первый сделал шаг навстречу, он принял гостя со сдержанной учтивостью, стараясь не выказать удивления. Поначалу Генё лишь делал вид, будто слушает рассказ с интересом, но, когда Журдан начал описывать схватку, не удержался от улыбки и окончательно пришел в хорошее настроение.

— Парень-то был крепкий?

— В общем, да. Высокий, поджарый, мускулистый. Аршамбо разнял нас как раз тогда, когда я собирался поддать ему коленом в низ живота.

Генё уважительно присвистнул.

— Жаль, — протянул он с серьезным видом. — Коленом — это было бы здорово. Но ты все-таки надавал ему?

— Думаю, да. Я-то выбрался из стычки совершенно невредимым, зато ему наверняка запомнится мой удар в грудь.

И Журдан, подкрепляя рассказ демонстрацией, проворно и не без изящества ткнул в пространство рукой — так маркиза на балу шлепнула бы веером по пальцам какому-нибудь придворному шалуну. Генё пришел в восторг.

— Потрясающе! Когда я расскажу об этом ребятам, они обалдеют. Я рад, что ты показал этой фашистской гниде, где раки зимуют. Поздравляю, ты держался молодцом.

— Ты находишь? — скромно потупясь, проговорил Журдан.

— Еще бы! Да таких храбрецов раз-два и обчелся. Ты, видно, еще сам этого не осознал.

— Не стоит преувеличивать. Просто я не привык давать спуску наглецам, вот и все.

— Таким и надо быть, — похвалил его Генё. — И позволь мне сказать тебе, что момент для того, чтобы показать себя настоящим бойцом, ты выбрал как нельзя более удачный.

Он выдержал паузу, глядя на товарища с добродушно-восхищенной улыбкой, потом спросил: