Урановый рудник
Шрифт:
Лицо девушки просветлело.
— Правильное, — уверенно объявила она. — Что Кончар сказал, то и правильно.
— Господи, помилуй, — пробормотал батюшка. — Ну, ладно… И что же сказал Кончар?
— Кончар сказал, что твой бог — обманщик, раз подсунул тебе эту железку. А кривду, сказал, только правдой победить можно. Вот поправишься, и снова в яме сойдетесь — ты да он, но уже без железок.
«Все правильно, — подумал отец Михаил. — Вот ведь сволочь, прости меня, Господи! И лицо сохранил, и вторую серию развлечения для толпы обеспечил, и меня за излишнюю
— Так что ты, дяденька, поправляться не спеши, — заключила девушка, затягивая узлом тугую повязку на его плече. — Жить-то небось сладко, хоть и в клетке.
— Спасибо тебе, милая, — сказал отец Михаил. — Только ты с боком поаккуратнее, не то, гляди, я и до ямы не доживу.
— Доживешь, дяденька, ты крепкий. Другой на твоем месте давно бы помер, а ты живой, на поправку идешь.
— Звать-то тебя как? — спросил отец Михаил.
— Звать-то? — девушка на секунду заколебалась, как будто этот вопрос поставил ее в тупик. — Синицей зови. Все так зовут, и ты зови, если хочешь. Настоящее-то имя я тебе все равно не скажу, нельзя его чужим говорить.
«Двойные имена, — сообразил батюшка. — Одно — для общего пользования, а второе — тайное, известное только ближайшим родственникам и… гм… духу-покровителю. Да, это тебе, отец Михаил, не кержаки-старообрядцы, это, брат, настоящие язычники».
— Синица, — повторил он вслух. — Хорошее имя. И птичка хорошая — юркая, звонкая… А про что это вы с этим… Гнусом толковали? Что это за срок такой?
Синица заметно помрачнела, тонкие брови сдвинулись к переносице, и между ними появилась крохотная складочка, обещавшая с годами превратиться в глубокую морщину.
— Известно, какой срок, — сказала девушка, не глядя отцу Михаилу в лицо. Пока она говорила, руки ее умело и ловко обрабатывали воспаленные, сочащиеся сукровицей рубцы на боку священника. — Пятнадцать лет.
— И что тогда?
— А ты не знаешь, что ли? Пятнадцать годков сровнялось — значит, рожать пора. Тогда, дяденька, дорога известная — под мужика.
Это было сказано совсем просто, словно речь шла о стрижке волос или прополке огорода.
— Под Гнуса, что ли? — не удержался отец Михаил от бессмысленного, в общем-то, вопроса.
Ответ его ошеломил.
— И под Гнуса тоже, — спокойно сказала Синица. — Под любого, кому охота придет. Ты будто сам не знаешь, как такие дела делаются.
— А вот, представь, не знаю, — искренне признался отец Михаил. — Ну-ка, расскажи.
Девушка пожала плечами, как бы говоря: ну, если тебе не лень выслушивать общеизвестные вещи, почему бы не рассказать? — и принялась рассказывать — негромко, почти шепотом, чтобы не услышал стоящий за дверью Гнус.
С ее слов выходило, что поначалу, еще до ее рождения, женщин в этом странном месте не было совсем. Сейчас их тоже было мало; кто-то из них пришел сюда по своей воле, кого-то похитили и силой заставили жить здесь, а иные, в том числе и сама Синица, тут и
Ввиду малочисленности женского населения жены здесь были общие, как и рожденные ими дети. Девушки становились женами по достижении ими пятнадцатилетнего возраста; до этого срока прикасаться к ним воспрещалось под страхом смерти в яме. Женщины занимались воспитанием детей и хозяйством; за пределы лагеря им разрешалось выходить только небольшими группами в сопровождении вооруженных мужчин — как правило, двоих, хотя иногда обходились и одним. Бежать никто не пытался — бесполезно это было, да и наказания боялись, хотя женщин, в отличие от мужчин, за ослушание не убивали — берегли. А те, кто, вроде Синицы, родились здесь, о побеге и не помышляли, поскольку ничего не знали об окружающем их огромном мире и полагали, что там повсюду жизнь устроена точно так же, как здесь.
— И ты так думаешь? — спросил отец Михаил, дослушав до конца.
— А чего думать, если так и есть? — пожала плечами Синица.
— То-то и оно, что не так! — горячо возразил отец Михаил. — Господи, да что же это? Сколько же он душ невинных загубил, этот ваш Кончар!
— Ты Кончара не трожь, — строго сказала Синица. — У него повсюду глаза и уши.
— Да ерунда это, — отмахнулся отец Михаил. — Глаза, уши… Живете как дикари, тени собственной боитесь… Неужто тебе здесь нравится?
— Нравится, не нравится — кому до этого дело? Кто бабу станет спрашивать? Свет так устроен…
— Да не так он устроен! — шепотом воскликнул отец Михаил. — Нигде так не живут, только у вас, в лесу, под Кончаром. Ушла бы ты отсюда — выучилась бы, замуж вышла. Муж бы у тебя был один, какого сама выбрала, любил бы тебя, защищал…
— Сказки рассказываешь, дяденька, — сказала Синица. — Нешто так бывает?
— Мне не веришь — мамку свою спроси, она должна помнить. Есть у тебя мамка?
— Мамка есть, только она мне ничего такого не говорила…
— Оно и понятно. А ты не побойся, спроси, только потихоньку, без чужих ушей. Она тебе много интересного расскажет, о чем ты и не догадываешься.
Синица надолго замолчала, вплотную занявшись перевязкой. Отец Михаил только покряхтывал — руки у нее были на удивление крепкие, и действовала она решительно, без колебаний, как хорошая хирургическая сестра, прошедшая выучку в военно-полевом госпитале. Уже перед уходом, закончив перевязку и сложив свое медицинское имущество в корзинку, Синица переспросила, озабоченно хмуря тонкие брови:
— Так говоришь, девки у вас замуж идут, за кого им любо? И муж один?
— В точности так, — ответил отец Михаил, обессиленно глядя в потолок.
Девушка ушла, и отец Михаил видел, что ушла она не просто так, а унося с собой какую-то мысль, глубоко запавшую в ее хорошенькую юную головку. Когда дверь за ней закрылась, батюшка устало смежил веки и стал думать, что же он такое сотворил только что: сделал первый шаг к своему освобождению или просто заронил в невинную душу Синицы всхожее семя ее будущей гибели.