Урановый рудник
Шрифт:
— Опять ты, Потупа, харкаешь, как верблюд. Ну, какого хрена стал? Давай заходи.
Семен Захарович Потупа не стал напоминать обладателю насмешливого голоса, что может войти в свой собственный сарай и без специального приглашения. Зачем-то еще раз оглянувшись по сторонам, он пригнул голову, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку, и шагнул во мрак. Правая нога сразу же наступила на что-то знакомо подавшееся под подошвой сапога; рефлекс опередил сознание, Семен Захарович успел прикрыть лицо согнутой рукой, и черенок граблей с глухим деревянным стуком ударил его по локтю.
Голос
— Может, и нарочно, — насмешливо, с хрипотцой сказали в темноте. — С тобой поживешь — еще и не до такого додумаешься.
— Много ты понимаешь, как со мной жить, — проворчал Потупа, плотно затворяя за собой дверь. Сарай Семена Захаровича, как всякий нормальный сарай, запирался только снаружи, и Потупа, в темноте на ощупь отыскав злополучные грабли, старательно подпер ими дверь. — Свет дай, — сказал он, покончив с этим делом, — а то в потемках и шею свернуть недолго.
В темноте помедлили, будто раздумывая, что лучше — зажечь свет или позволить Семену Захаровичу свернуть себе шею. Это промедление Потупе очень не понравилось, но тут в дальнем углу сарая знакомо зачиркало колесико самодельной бензиновой зажигалки, брызнули искры, и расцвел треугольный оранжевый огонек. Огонек этот почти ничего не освещал, кроме державшей зажигалку руки; потом звякнуло стекло, вспыхнул фитиль керосиновой лампы, и сразу стало светлее. Щурясь и прикрывая глаза рукой, Потупа двинулся на свет.
Человек, сидевший в углу сарая на старой перевернутой тачке, поставил на место ламповое стекло и отрегулировал фитиль. Неяркое оранжевое сияние озарило его плотную невысокую фигуру и прямоугольное лицо с узким, как шрам от хирургического разреза, ртом. Одет человек был в видавшую виды, перештопанную вдоль и поперек телогреечку без воротника, в каких прежде хаживали зэки, драный засаленный свитерок и пестрые от разнообразных пятен обтерханные брючата, заправленные в неизменные кирзовые прохаря с фасонисто подвернутыми голенищами. На голове у него, несмотря на теплую погоду, сидела вязаная шерстяная шапчонка, натянутая так, что дальше некуда. В затопивших глазницы глубоких тенях остро, как осколки битого стекла, поблескивали глаза. Человек извлек откуда-то из-за пазухи заранее свернутую из газетной бумаги самокрутку и прикурил от лампы. По сараю поплыл резкий смолистый запах, не имевший ничего общего с запахом табака.
— Опять ты, Савел, эту пакость смолишь, — с неодобрением произнес Потупа, осторожно присаживаясь на перевернутый бочонок — старый, рассохшийся, так и норовящий рассыпаться. — Гляди, Кончар, ежели узнает — хр-р-р, тьфу! — тебя за это по головке не погладит.
— Язык придержи, — посоветовал Савел и, запрокинув голову, глубоко вдохнул смолистый дурман. — Что ты понимаешь, кастрюля с усами? Кончар сам без этой травки не живет. Она с духами помогает базарить, понял? Выкуришь косячок, смотаешься в астрал, порешаешь скоренько все вопросы и назад, дела вертеть… Баба твоя где?
— Баба? Хр-р-р — тьфу на нее! Да где ж ей быть? Где весь поселок, там и она — около управы, на покойников глазеет. Виданное ли
Савел, прищурясь, посмотрел на Потупу поверх дымящейся, потрескивающей самокрутки.
— Фуфло гонишь, усатый, — сказал он спокойно. — Пора бы тебе уже знать, что в здешних лесах люди ничего не решают. Закон — тайга, медведь — хозяин. Решит он, что ты ему больше не нужен, и пальцем тебя не тронет — сам загнешься, не от одного, так от другого. Вон, на грабли свои наступишь, черенком промеж гляделок схлопочешь и копыта откинешь. А что? Очень даже запросто.
— Значит, кончилась нужда в Степке с Гришкой, — окутавшись дымным облаком, с горечью проговорил Потупа. — Отработали, значит, свое, а вместо награды одному петля, а другому — дырка в черепе. Хр-р-р — тьфу!!!
Савел строго посмотрел на собеседника, загасил коротенький окурок о каблук, для верности поплевал на него и спрятал в карман телогрейки.
— Ты, усатый, такого не то что говорить, даже думать не смей, — сказал он негромко, но с таким напором, что Потупа невольно качнулся, будто от толчка. — Что ты знаешь про их награду? Их награда уже при них. Вольные они теперь, счастливые, никому ничего не должны, и никто им больше не указ. А уйти им потому пришлось, что в поселке у вас неспокойно стало. Много лишнего Степан с Григорием знали, вот царь лесной, видать, и решил их прибрать от греха подальше.
Слушая эту тираду, Потупа поморщился, как от кислого, однако спорить не стал: страшновато было, да и не знал он уже, чему верить, чему нет. Запутался за столько лет, потерялся совсем, на чудеса лесные глядя. Ведь Бог — он далеко, не видать его и не слыхать, а Кончар — вот он, рукой подать, и, чуть что не по его, мигом себя оказывает: оглянуться не успеешь, а человека как не бывало…
— Ну хорошо, — сказал Семен Захарович кислым тоном, — и что теперь? Теперь что же — мой, что ли, черед?
— А ты не торопись, — усмехнулся Савел. — Туда всегда успеешь. Ты ему еще здесь послужишь. Скажи-ка лучше, что это за птица у вас в поселке завелась — советник Патриарха? Очень Кончар им интересуется.
Потупа пожал костлявыми плечами и помедлил с ответом, раскуривая новую папиросу.
— Советник-то? Хр-р-р — тьфу! Да уж, это птица… Приехал, сказывает, помочь попу нашему место для церкви выбрать — чтоб, значит, стояла и не горела. Ему ж не объяснишь, что место не виновато. Да он вроде и сам это понял. Постоял с закрытыми глазами, покумекал чего-то и говорит: место, мол, хорошее, а что церковь три раза подряд сгорела, так это, дескать, не от Бога, а от людей.
— Хваткий какой, — заметил Савел.
— То-то, что хваткий! Дар у него какой-то, что ли… Вроде ясновидения, толком-то я не понял, да он и не говорил…
— Дар — ерунда, — отрезал Савел.
— А вот не скажи! Ты его не видел, а я с ним говорил — вот, как с тобой сейчас. Глазищи — огонь! Как глянет — кажется, насквозь тебя видит и еще на три метра у тебя под ногами. Боюсь я его, Савел. Как бы он чего не пронюхал. Вы бы потише, что ли, покуда он не уедет… Ходит повсюду, вынюхивает, выспрашивает, все попа ищет…