Урки и мурки играют в жмурки
Шрифт:
– Да он не сволочь, – сказал Костя. – Он прокурор. Алик, давай ещё раз на Коляна глянем.
– Началось, – скроил недовольную физиономию Алик. – Эх, раз, ещё раз… Это не музей мадам Тюссо. Хорошо, вспорю я ему брюхо. Получишь свою гистологию. Но попозже.
– Да не нужна мне пока гистология. Мне бы поверхностный осмотр.
– Поверхностный я уже сделал. Аппендикс ему вырезали. Судя по шву, в глубоком детстве. Громадный рубец, чуть ли не колючей проволокой стянут. Во коновалы были!
– А то сейчас лучше, – саркастически вклеил Костя. – Чего ещё?
– В Усольске этот тип сидел, – сообщил Сутрапьянц. – В семьдесят четвёртом году. Наколка на правом предплечье.
– Неплохо, – похвалил Костя. – Это уже нечто. Других картинок нет?
– Она мне нужна, его Дрезденская галерея? Иди уже, гляди. И мёртвого затрахаешь.
Алик подвёл Костю к столу, и перед следователем во всей первозданной наготе открылся давешний труп Коляна. Вдобавок к сообщённому патологоанатомом сюжету Костанов узрел на левой груди Коляна перекошенную морду леопарда с развёрстой пастью, справа – голую девку на фоне игральных карт и медицинского шприца, в центре – православный крест с четырьмя карточными мастями, а на бедре левой ноги – весёлого чёрта, бегущего с залатанным мешком через плечо.
– Было счастье, да чёрт унёс, – констатировал Костя. – А что на спине?
Алик перевернул тело. Спина была чиста, как поцелуй невесты.
– Давай снова пузом кверху, – скомандовал следователь и выудил из кармана небольшую плоскую «цифровуху». – Фоткать буду.
– А на кой вам тогда эксперт-криминалист? – удивился Алик. – Это же его епархия. Или ты решил на чужих хлебах подъедаться?
– Мне в личную коллекцию, – пояснил Костя.
– Ну, ну, – неопределённо бросил патологоанатом. – А черепушки не собираешь? Могу подкинуть кое-что занятное. Слушай! А чего щёлкать? Я тебе сейчас с него кожу сдеру. Можешь в рамочку вставить, а можно на абажур натянуть…
– Я тебе что, Эльза Кох? – возмутился Костя.
– Это кто? – не понял прозектор.
– Историю надо знать. Одна твоя добрая коллега. Кажется, из Бухенвальда. Тоже наколки коллекционировала. А ещё делала из кожи лагерников сумочки и перчатки.
– Ничто не ново под луной, – расстроился Алик. – Занятная, должно быть, дамочка была. Я бы с неё с удовольствием шкурку содрал. С живой, разумеется. – Он взглянул на фотоаппарат следователя: – Хорошая техника. Что за фирма?
– Никон, – пояснил следак.
– Никон – это патриарх, который старообрядцев по Руси веником гонял, – поправил Алик. – А у япоцев – Никон.
– Развелось вас на нашу голову, армянских грамотеев, – обиженно буркнул Костя. – Ты бы лучше света добавил. Слушай, приподними его и подержи. Нет, так подержи, чтобы ты сам в кадр не влезал! Ты-то мне зачем?
– А если тебя с ним в обнимку запечатлеть? – предложил Алик. – Мы в студенчестве баловались такими штуками.
Костанов сокрушённо покачал головой:
– Ты, может, в студенчестве ещё и труположеством баловался?
– Господь миловал, – отмёл гнусные обвинения Сутрапьянц. И мечтательно добавил: – Однако поначалу случались, знаешь ли, видения. Как отключусь, являются мне молоденькие убиенные девицы. Знаешь, какие попадались красавицы? Ууу…
– И что? – заинтересованно спросил Костя.
– И всё. Ну, иногда буйное воображение давало себя знать… Но исключительно во сне! – мгновенно уточнил Алик, увидев ехидное выражение на лице Костанова.
– Я так и думал! – возликовал следователь, довольный тем, что вывел подозреваемого на чистую воду. – Типичный виртуальный некрофил.
– Тьфу на тебя, – с видом праведника, оскорблённого в лучших чувствах, гордо ответил Сутрапьянц. И ткнул пальцем в коленные чашечки трупа: – Не пропусти, тут тоже звёздочки наколоты.
– Звёздочки мне без надобности, – отмахнулся Костя. – У меня по ним план перевыполнен, как у тебя по «парашютистам».
Костя Костанов давно уже корпел над кандидатской диссертацией по типологии русских уголовных татуировок. Диссертация грозила растянуться на века, поскольку времени писать её у Кости не было. Зато он собрал несколько пухлых фотоальбомов нательной живописи. За эти альбомы Косте предлагал неплохие деньги какой-то скандинав, разнюхавший о любопытном пристрастии прокурорского работника. Скандинав уже выпустил у себя в Копенгагене или в Осло исследование по русским наколкам, которое подарил Косте с дарственной надписью. Книжку Костанов раскритиковал в пух и прах, а чтобы сдувшийся викинг вконец не расстроился, продал ему десятка два «расписных» карточек. Недорого, по тридцать евро за штуку. Довольный норманн упорхнул, как Карлсон, но обещал вернуться.
– Ты что, не мог ему сто или двести своих уродов продать? – возмутилась Лариса. – Мы бы в круиз мотнули, мир посмотрели…
– Ла, я мир и по телеку посмотрю, – поморщился Костя. – А этот Андерсен рваный разве по телеку такие весёлые картинки увидит? Шиш! Нет, лучше я сам книжку выпущу.
– Ты выпустишь… – саркастически протянула Лариса. – Только посмертно. Разве что Мишка когда-нибудь твоё барахло до ума доведёт. Но тогда мне уже этих денег не надо будет. Мне тогда надо будет о душе думать.
– О душе всегда думать надо, – назидательно вставил Костя.
– А о диссертации думать не надо? Может, твоё исследование всю научную общественность перевернёт! Нанесёт удар по профессиональной преступности!
– Помечтай, помечтай, – разрешил жене следователь. – Научную общественность переворачивать не надо. У неё давно мозги раком встали. Всё спорят, какие наколки авторитетные, какие нет, тайную символику разгадывают, как привокзальные цыганки. А роспись в блатном мире уже давно ничего не значит! За наколку нет ответа. Каждый набивает себе, что ему в голову взбредёт.
– Ну уж прямо, – засомневалась Лариса. – Ты ведь сам сколько раз хвалился, что по татуировкам личность определял, наклонности, уголовную специальность…
– Невелика заслуга, когда на плече набито «КОЛЫМА» или на пальце перстень «прошёл через Кресты», – хмыкнул Костя. – А ты попробуй сроки по куполам на церкви сосчитать! Сопляк малолетний весь в этих куполах, а он у бабушки лопату украл! Воровские звёзды у каждого второго, оскал блатной – у каждого первого. Даже у активистов, красных, как пожарная машина. Какой кармаш станет сейчас на руке жука колоть или муравья? Бред… Нет, Ла, уходит романтика. Остаётся суровая проза жизни.