Урок
Шрифт:
Дело это рассматривал городской суд, потом краевой, потом обвиняемый вернулся в тот же город, где выходит газета, сообщившая, что он «под действием неопровержимых доказательств признался в совершенном преступлении». А между тем доказательства оказались весьма опровержимыми, за отсутствием их его освободили. Кто же написал в газете эту заметку? Двое — старший следователь и инспектор городского отдела уголовного розыска, которые расследовали дело.
Я позволю себе сейчас выписать ряд строк из выпущенного Институтом государства и права Академии наук СССР солидного труда «Проблемы судебной этики»: «…Мы категорически возражаем, — пишут видные ученые, — против того, чтоб следователь и прокурор выступали в печати в качестве авторов статей, содержащих разбор расследованных, но еще не разрешенных судом дел. От их имени в печати может исходить информация о расследовании дела только как официальное сообщение о возбуждении уголовного дела, о привлеченных к ответственности лицах, о передаче дела в суд, о предстоящем рассмотрении дела судом, но без разбора обстоятельств дела по существу, без анализа собранные улик и без всяких утверждений, предвосхищающих выводы суда».
Да, улики могут быть настолько тяжелы и очевидны, что у следователя нет и тени сомнения в отношении виновности лица, дело которого он расследует (и вообще само собой разумеется, что следователь убежден в виновности подследственного в той стадии, когда составляет обвинительное заключение). Но независимо от существа обвинения, от качества доказательств обвиняемый — это обвиняемый. Виновным на этой стадии он еще не стал, и говорить о нем в печати как о виновном нельзя. Вопрос о его виновности может решить только суд. А до этого выступать в газете, выдавая собственное, конечно достаточно обоснованное убеждение за некую уже совершенно доказанную достоверность, рискованно. Как рискованно журналисту, писателю черпать материал для выступления в печати из обвинительного заключения до полного окончания судебного разбирательства.
Чтобы понять лучше, о чем же идет речь, стоит посмотреть на дело не с общеправовой и общеэтической, а с элементарной житейской стороны. Вы живете в маленьком городе, возвращаетесь вечером с работы, останавливаете попутную машину и, усаживаясь, обнаруживаете с изумлением, что за рулем сидит человек, о котором авторитетные лица, люди, занимающие в вашем городе весьма серьезные, строгие посты, писали совершенно категорически в уважаемой вами газете как об убийце, чья вина бесспорно подтверждается неопровержимыми доказательствами.
Эта далекая от солидных юридических и нравственных категорий и формул житейская ситуация — вы в автомашине рядом с ускользнувшим загадочно от наказания героем материала «Преступник найден» — помогает лучше понять опасность подобных публикаций: вы начинаете думать о величайшей несправедливости, совершенной или по отношению к нему, когда его ославили, или по отношению к вам и в вашем лице к обществу, когда ему дали «выйти сухим из воды».
…В одном городе разыгралась трагедия, страшнее которой, по-моему, быть не может. Пятнадцатилетняя девочка покончила с собой, кинувшись под поезд. Она оставила записку, где говорила о ненависти к родителям, когда читаешь ее, к горлу подступает комок. Этот документ огромной эмоциональной силы, — документ потому, что он лег в основу обвинительного заключения, — был обнародован в статье журналиста, выступившего в местной газете за несколько недель до суда над родителями девочки, набожными, религиозными людьми, которые, как писала их погибшая дочь, заставляли ее ходить в церковь, отравляли ее жизнь религиозным дурманом.
Потом — тоже до суда — тот же журналист опубликовал обзор писем читателей, откликнувшихся на его первую статью. К началу судебного разбирательства страсти были накалены. Накаленность эта не могла не ощущаться в зале суда, она наложила отпечаток и на последующее развитие дела: адвокат, защищавший отца (мать отсутствовала — она сошла с ума), был исключен из коллегии адвокатов, в частности за то, что его речь вызвала аплодисменты. Но если бы не накаленность атмосферы судебного заседания, обусловленная в немалой степени двумя публикациями, будоражившими в течение месяцев город, который был как бы расколот на две части — защитников несчастных родителей и яростных обвинителей, — не было бы и аплодисментов защитнику в зале, тоже «разделенном» и «расколотом».
Местный журналист, бесспорно, поставил перед собой серьезную социальную цель — борьбу с религией. Но, видимо, он осуществил бы ее лучше, если бы не ударял с силой по сердцам и ранам до суда, а, дождавшись беспристрастного судебного разбирательства, выступил на его основе с системой доказательств, выдержавших испытание судебном исследовании, уточненных и обогащенных, выступил от имени ЗАКОНА. Но пафос его был растрачен в досудебных публикациях, и послесудебная, самая небольшая, под названием «Расплата», оказалась даже эмоционально самой бедной.
4
А теперь вернемся в салон госпожи Шерер.
На этот раз будет в нем дан концерт в трех отделениях. Роль досудебного конферансье добровольно избрал опытный, с хорошим именем литератор.
Очерк «Закулисная история» он начинает именно тем, что изъявляет желание сыграть данную роль:
«Если бы бывшего директора Тамбовской филармонии Павлову и недавнего художественного руководителя тамбовского ансамбля „Молодость“ Масленникова попросили вдвоем занять целый вечер на сцене, они бы составили концерт в трех отделениях.
Первое отделение: ловкая приписка в рабочих табелях артистов несуществующих выступлений.
Второе отделение: лихое составление фиктивных трудовых соглашений с различными филармониями.
Третье отделение: липовая денежная компенсация за износ аппаратуры и реквизита.
Ну, а если бы мне поручили роль ведущего этот своеобразный конферанс, я бы…»
Далее мы узнаем от литератора, ведущего конферанс с милой непринужденностью, легко и весело, что «деньги Павлова получала как на блюдечке». Наживалась она на чем попало, «даже на бое тарелок, которые ее супруг в процессе верчения постоянно ронял».
Муж Павловой, артист, выступал с номером «вертящиеся тарелки», и это послужило для конферансье неистощимым источником остроумия. Он замечает, что неизвестно, на чем эти тарелки вертит артист — на голове, ноге или палочке, — что в «тарелочном искусстве» потолка он не достиг. И поскольку за каждую разбитую тарелку эта семья получает деньги, то стимула у артиста для творческого роста нет.
В том же духе — артистично — рассказывается нам и о Масленникове, о его сочинениях, в которых «чужих мыслей и реплик было столько же, сколько он получил за них чужих, государственных денег», о том, что «усталый гений» бывшего художественного руководителя ансамбля «Молодость» работой себя не обременял и «случалось, что, аккуратно получая за концерты, он купался в Черном море с супругой, а вместо них с ансамблем выступали совсем другие лица».
Ну, например, шутит конферансье, «пела некая К. (называет ее подлинную фамилию), по профессии повар. Ей бы лучше, конечно, выступить в конкурсе на приготовление борща или шницеля по-министерски, но вот попросили друзья, и она выступает, так сказать, по линии Министерства культуры».
Шницель по-министерски рядом с наименованием Министерства культуры — это забавно, и мы готовы аплодировать ведущему концерт в трех отделениях.
Но… перейдем от изящно-иронического стиля ведущего концерт к сухому, «суконному» языку судебного документа:
«Прокурор в судебном заседании от большей части обвинения отказался, считая несостоятельным, недоказанным и потому подлежащим исключению следующие эпизоды из обвинения Павловой:
— Все эпизоды хищения…»
Далее столь же «сухо» и «скушно»: